Избранное. Онлайн чтение книги сочинения козьмы пруткова биографические сведения Плоды раздумья мысли и афоризмы

1. Мой портрет
2. Незабудки и запятки. Басня
3. Честолюбие
4. Кондуктор и тарантул. Басня
5. Поездка в Кронштадт
6. Мое вдохновение
7. Цапля и беговые дрожки. Басня
8. Юнкер Шмидт
9. Разочарование
10. Эпиграмма No I ("Вы любите ли сыр?..")
11. Червяк и попадья. Басня
12. Аквилон
13. Желания поэта
14. Память прошлого
15. Разница вкусов. Басня
16. Письмо из Коринфа
17. "На мягкой кровати..." Романс
18. Древний пластический грек
19. Помещик и садовник. Басня
20. Безвыходное положение
21. В альбом красивой чужестранке
22. Стан и голос. Басня
23. Осада Памбы
24. Эпиграмма N II ("Раз архитектор с птичницей спознался...")
25. Доблестные студиозусы
26. Шея
27. Помещик и трава. Басня
28. На взморье
29. Катерина
30. Немецкая баллада
31. Чиновник и курица. Басня
32. Философ в бане.
33. Новогреческая песнь
34. В альбом N. N.
35. Осень
36. Звезда и брюхо. Басня
37. Путник. Баллада
38. Желание быть испанцем
39. Древней греческой старухе, если б она домогалась моей любви
40. Пастух, молоко и читатель. Басня
41. Родное
42. Блестки во тьме
43. Перед морем житейским
44. Мой сон
45. Предсмертное

Приложения:

46. К толпе
47. Эпиграмма N III ("Пия душистый сок цветочка...")
48. Пятки некстати. Басня
49. К друзьям после женитьбы
50. От Козьмы Пруткова к читателю в минуту откровенности и раскаяния
51. К месту печати

=========================================================================

СТИХОТВОРЕНИЯ

1. МОЙ ПОРТРЕТ

Когда в толпе ты встретишь человека,
Который наг; 1].
Чей лоб мрачней туманного Казбека,
Неровен шаг;
Кого власы подъяты в беспорядке;
Кто, вопия,
Всегда дрожит в нервическом припадке, -
Знай: это я!
Кого язвят со злостью вечно новой,
Из рода в род;
С кого толпа венец его лавровый
Безумно рвет;
Кто ни пред кем спины не клонит гибкой, -
Знай: это я!..
В моих устах спокойная улыбка,
В груди - змея!

1] Вариант: "На коем фрак". Примечание К. Пруткова.

2. НЕЗАБУДКИ И ЗАПЯТКИ

Трясясь Пахомыч на запятках,
Пук незабудок вез с собой;
Мозоли натерев на пятках,
Лечил их дома камфарой.
Читатель! в басне сей откинув незабудки,
Здесь помещенные для шутки,
Ты только это заключи:
Коль будут у тебя мозоли,
То, чтоб избавиться от боли,
Ты, как Пахомыч наш, их камфарой лечи.

3. ЧЕСТОЛЮБИЕ

Дайте силу мне Самсона;
Дайте мне Сократов ум;
Дайте легкие Клеона,
Оглашавшие форум;
Цицерона красноречье,
Ювеналовскую злость,
И Эзопово увечье,
И магическую трость!
Дайте бочку Диогена;
Ганнибалов острый меч,
Что за славу Карфагена
Столько вый отсек от плеч!
Дайте мне ступню Психеи,
Сапфы женственной стишок,
И Аспазьины затеи,
И Венерин поясок!
Дайте череп мне Сенеки;
Дайте мне Вергильев стих -
Затряслись бы человеки
От глаголов уст моих!
Я бы, с мужеством Ликурга,
Озираяся кругом,
Стогны все Санкт-Петербурга
Потрясал своим стихом!
Для значения инова
Я исхитил бы из тьмы
Имя славное Пруткова,
Имя громкое Козьмы!

4. КОНДУКТОР И ТАРАНТУЛ

В горах Гишпании тяжелый экипаж
С кондуктором отправился в вояж.
Гишпанка, севши в нем, немедленно заснула;
А муж ее меж тем, увидя тарантула,
Вскричал: "Кондуктор, стой!
Приди скорей! ах, боже мой!"
На крик кондуктор поспешает
И тут же веником скотину выгоняет,
Примолвив: "Денег ты за место не платил!" -
И тотчас же- его пятою раздавил.
Читатель! разочти вперед свои депансы 1],
Чтоб даром не дерзать садиться в дилижансы,
И норови, чтобы отнюдь
Без денэг не пускаться в путь;
Не то случится и с тобой, что с насекомым,
Тебе знакомым.

1] издержки, расходы (от франц. depenses).

5. ПОЕЗДКА В КРОНШТАДТ

Посвящено сослуживцу моему
по министерству финансов,
г. Бенедиктову

Пароход летит стрелою,
Грозно мелет волны в прах
И, дымя своей трубою,
Режет след в седых волнах.
Пена клубом. Пар клокочет.
Брызги перлами летят.
У руля матрос хлопочет.
Мачты в воздухе торчат.
Вот находит туча с юга,
Все чернее и черней...
Хоть страшна на суше вьюга,
Но в морях еще страшней!
Гром гремит, и молньи блещут.
Мачты гнутся, слышен треск...
Волны сильно в судно хлещут...
Крики, шум, и вопль, и плеск!
На носу один стою я 1],
И стою я, как утес.
Морю песни в честь пою я,
И пою я не без слез.
Море с ревом ломит судно.
Волны пенятся кругом.
Но и судну плыть нетрудно
С Архимедовым винтом.
Вот оно уж близко к цели.
Вижу, - дух мой объял страх!
Ближний след наш еле-еле,
Еле видится в волнах...
А о дальнем и помину,
И помину даже нет;
Только водную равнину,
Только бури вижу след!..
Так подчас и в нашем мире:
Жил, писал поэт иной,
Звучный стих ковал на лире
И - исчез в волне мирской!..
Я мечтал. Но смолкла буря;
В бухте стал наш пароход.
Мрачно голову понуря,
Зря на суетный народ:
"Так, - подумал я, - на свете
Меркнет светлый славы путь;
Ах, ужель я тоже в Лете
Утону когда-нибудь?!"

1] Здесь, конечно, разумеется нос парохода, а не поэта; читатель сам мог
бы догадаться об этом. Примечание К. Пруткова

6. МОЕ ВДОХНОВЕНИЕ

Гуляю ль один я по Летнему саду 1],
В компанье ль с друзьями по парку хожу,
В тени ли березы плакучей присяду,
На небо ли молча с улыбкой гляжу -
Все дума за думой в главе неисходно,
Одна за другою докучной чредой,
И воле в противность и с сердцем несходно,
Теснятся, как мошки над теплой водой!
И, тяжко страдая душой безутешной,
Не в силах смотреть я на свет и людей:
Мне свет представляется тьмою кромешной;
А смертный - как мрачный, лукавый злодей!
И с сердцем незлобным и с сердцем смиренным,
Покорствуя думам, я делаюсь горд;
И бью всех и раню стихом вдохновенным,
Как древний Атилла, вождь дерзостных орд...
И кажется мне, что тогда я главою
Всех выше, всех мощью духовной сильней,
И кружится мир под моею пятою,
И делаюсь я все мрачней и мрачней!..
И, злобы исполнясь, как грозная туча,
Стихами я вдруг над толпою прольюсь:
И горе подпавшим под стих мой могучий!
Над воплем страданья я дико смеюсь.

1] Считаем нужным объяснить для русских провинциалов и для иностранцев,
что здесь разумеется так называемый "Летний сад" в С.-Петербурге.
Примечание К. Пруткова.

7. ЦАПЛЯ И БЕГОВЫЕ ДРОЖКИ

На беговых помещик ехал дрожках.
Летела цапля; он глядел.
"Ах! почему такие ножки
М мне Зевес не дал в удел?"
А цапля тихо отвечает:
"Не знаешь ты, Зевес то знает!"
Пусть баснь сию прочтет всяк строгий семьянин:
Коль ты татарином рожден, так будь татарин;
Коль мещанином - мещанин,
А дворянином - дворянин.
Но если ты кузнец и захотел быть барин,
То знай, глупец,
Что, наконец,
Не только не дадут тебе те длинны ножки,
Но даже отберут коротенькие дрожки.

8. ЮНКЕР ШМИДТ

Вянет лист. Проходит лето.
Иней серебрится...
Юнкер Шмидт из пистолета
Хочет застрелиться.
Погоди, безумный, снова
Зелень оживится!
Юнкер Шмидт! честное слово,
Лето возвратится!

9. РАЗОЧАРОВАНИЕ

Я. П. Полонскому

Поле. Ров. На небе солнце.
А в саду, за рвом, избушка.
Солнце светит. Предо мною
Книга, хлеб и пива кружка.
Солнце светит. В клетках птички.
Воздух жаркий. Вкруг молчанье.
Вдруг проходит прямо в сена
Дочь хозяйкина, Маланья.
Я иду за нею следом.
Выхожу я также в сенцы;
Вижу: дочка на веревке
Расстилает полотенцы.
Говорю я ей с упреком:
"Что ты мыла? не жилет ли?
И зачем на нем не шелком,
Ниткой ты подшила петли?"
А Маланья, обернувшись,
Мне со смехом отвечала:
Ну так что ж, коли не шелком?
Я при вас ведь подшивала!"
И затем пошла на кухню.
Я туда ж за ней вступаю.
Вижу: дочь готовит тесто
Для обеда к караваю.
Обращаюсь к пей с упреком:
"Что готовишь? не творог ли?"
"Тесто к караваю". - "Тесто?"
"Да; вы, кажется, оглохли?"
И, сказавши, вышла в садик.
Я туда ж, взяв пива кружку.
Вижу: дочка в огороде
Рвет созревшую петрушку.
Говорю опять с упреком:
"Что нашла ты? уж не гриб ли?"
"Все болтаете пустое!
Вы и так, кажись, охрипли".
Пораженный замечаньем,
Я подумал: "Ах, Маланья!
Как мы часто детски любим
Недостойное вниманья!"

10. ЭПИГРАММА N 1

"Вы любите ли сыр?" - спросили раз ханжу.
"Люблю, - он отвечал, - я вкус в нем нахожу".

11. ЧЕРВЯК И ПОПАДЬЯ

Однажды к попадье заполз червяк за шею;
И вот его достать велит она лакею.
Слуга стал шарить попадью...

"Но что ты делаешь?!" - "Я червяка давлю".
Ах, если уж заполз к тебе червяк за шею,
Сама его дави и не давай лакею.

Эта басня, как и всё, впервые печатаемое в "Полн. собр. сочинений К.
Пруткова", найдена в оставшихся после его смерти сафьянных портфелях за
нумерами и с печатного волоченою надписью; "Сборник неоконченного
(d"inacheve) N".

12. АКВИЛОН

В память Я. Бенедиктову

С сердцем грустным, с сердцем полным
Дувр оставивши, в Кале
Я по ярым, гордым волнам
Полетел на корабле.
То был плаватель могучий,
Крутобедрый гений вод,
Трехмачтовый град пловучий,
Стосаженный скороход.
Он, как конь донской породы,
Шею вытянув вперед,
Грудью сильной режет воды,
Грудью смелой в волны прет.
И, как сын степей безгранных,
Мчится он поверх пучин
На крылах своих пространных,
Будто влажный сарацин.
Гордо волны попирает
Моря страшный властелин,
И чуть-чуть не досягает
Неба чудный исполин.
Но вот-вот уж с громом тучи
Мчит Борей с полнощных стран.
Укроти свой бег летучий,
Вод соленых ветеран!..
Нет! гигант грозе не внемлет;
Не страшится он врага.
Гордо голову подъемлет,
Вздулись верви и бока,
И бегун морей высокий
Волнорежущую грудь
Пялит в волны и широкий
Прорезает в море путь.
Восшумел Борей сердитый,
Раскипелся, восстонал;
И, весь пеною облитый,
Набежал девятый вал.
Великан наш накренился,
Бортом воду зачерпнул;
Парус в море погрузился;
Богатырь наш потонул...
И страшный когда-то ристатель морей
Победную выю смиренно склоняет;
И с дикою злобой свирепый Борей
На жертву тщеславья взирает.
И мрачный, как мрачные севера ночи,
Он молвит, насупивши брови на очи:
"Все водное - водам, а смертное - смерти;
Все влажное - влагам, а твердое - тверди!"
И, послушные веленьям,
Ветры с шумом понеслись,
Парус сорвали в мгновенье;
Доски с трескам сорвались.
И все смертные уныли,
Сидя в страхе на досках,
И неволею поплыли,
Колыхаясь на волнах.
Я один, на мачте сидя,
Руки мощные скрестив,
Ничего кругом не видя,
Зол, спокоен, молчалив.
И хотел бы я во гневе,
Морю грозному в укор,
Стих, в моем созревшем чреве,
Изрыгнуть, водам в позор!
Но они с немой отвагой,
Мачту к берегу гоня,
Лишь презрительною влагой
Дерзко плескают в меня.
И вдруг, о спасенье своем помышляя,
Заметив, что боле не слышен уж гром,
Без мысли, но с чувством на влагу взирая,
Я гордо стал править веслом.

13. ЖЕЛАНИЯ ПОЭТА

Хотел бы я тюльпаном быть,
Парить орлом по поднебесью,
Из тучи ливнем воду лить
Иль волком выть по перелесью.
Хотел бы сделаться сосною,
Былинкой в воздухе летать,
Иль солнцем землю греть весною,
Иль в роще иволгой свистать.
Хотел бы я звездой теплиться,
Взирать с небес на дольний мир,
В потемках по небу скатиться,
Блистать, как яхонт иль сапфир.
Гнездо, как пташка, вить высоко,
В саду резвиться стрекозой,
Кричать совою одиноко,
Греметь в ушах ночной грозой...
Как сладко было б на свободе
Свой образ часто так менять
И, век скитаясь по природе,
То утешать, то устрашать!

14. ПАМЯТЬ ПРОШЛОГО

Как будто из Гейне

Помню я тебя ребенком,
Скоро будет сорок лет;
Твой передничек измятый,
Твой затянутый корсет.
Было в нем тебе неловко;
Ты сказала мне тайком:
"Распусти корсет мне сзади;
Не могу я бегать в нем".
Весь исполненный волненья,
Я корсет твой развязал...
Ты со смехом убежала,
Я ж задумчиво стоял.

15. РАЗНИЦА ВКУСОВ

[В первом издании (см. журн. "Современник", 1853 г.) эта басня была
озаглавлена: "Урок внучатам", - в ознаменование действительного происшествия
в семье Козьмы Пруткова]

Казалось бы, ну как не знать
Иль не слыхать
Старинного присловья,
Что спор о вкусах - пустословье?
Однако ж раз, в какой-то праздник,
Случилось так, что с дедом за столом,
В собрании гостей большом,
О вкусах начал спор его же внук, проказник.
Старик, разгорячась, сказал среди обеда:
"Щенок! тебе ль порочить деда?
Ты молод: все тебе и редька и свинина;
Глотаешь в день десяток дынь;
Тебе и горький хрен - малина,
А мне и бланманже - полынь!"
Читатель! в мире так устроено издавна:
Мы разнимся в судьбе,
Во вкусах и подавно;
Я это басней пояснил тебе.
С ума ты сходишь от Берлина;
Мне ж больше нравится Медынь.
Тебе, дружок, и горький хрен - малина,
А мне и бланманже - полынь.

16. ПИСЬМО ИЗ КОРИНФА

Древнее греческое
Посвящено г. Щербине

Я недавно приехал в Коринф.
Вот ступени, а вот колоннада.
Я люблю здешних мраморных нимф
И истмийского шум водогтада.
Целый день я на солнце сижу.
Трусь елеем вокруг поясницы.
Между камней паросских слежу
За извивом слепой медяницы.
Померанцы растут предо мной,
И на них в упоенье гляжу я.
Дорог мне вожделенный покой.
"Красота! красота!" - все твержу я.
А на землю лишь спустится ночь,
Мы с рабыней совсем обомлеем...
Всех рабов высылаю я прочь
И опять натираюсь елеем.

На мягкой кровати
Лежу я один.
В соседней палате
Кричит армянин.
Кричит он и стонет,
Красотку обняв,
И голову клонит;
Вдруг слышно: пиф-паф!..
Упала девчина
И тонет в крови...
Донской казачина
Клянется в любви...
А в небе лазурном
Трепещет луна;
И с шнуром мишурным
Лишь шапка видна.
В соседней палате
Замолк армянин.
На узкой кровати
Лежу я один.

18. ДРЕВНИЙ ПЛАСТИЧЕСКИЙ ГРЕК

Люблю тебя, дева, когда золотистый
И солнцем обпитый ты держишь лимон,
И юноши зрю подбородок пушистый
Меж листьев аканфа и белых колонн.
Красивой хламиды тяжелые складки
Упали одна за другой...
Так в улье шумящем вкруг раненой матки
Снует озабоченный рой.

19. ПОМЕЩИК И САДОВНИК

Помещику однажды в воскресенье
Поднес презент его сосед.
То было некое растенье,
Какого, кажется, в Европе даже нет.
Помещик посадил его в оранжерею;
Но как он сам не занимался ею
(Он делом занят был другим:
Вязал набрюшники родным),
То раз садовника к себе он призывает
И говорит ему: "Ефим!
Блюди особенно ты за растеньем сим;
Пусть хорошенько прозябает".
Зима настала между тем.
Помещик о своем растенье вспоминает
И так Ефима вопрошает:
"Что? хорошо ль растенье прозябает?"
"Изрядно, - тот в ответ, - прозябло уж совсем!"]
Пусть всяк садовника такого нанимает,
Который понимает,
Что значит слово "прозябает".

20. БЕЗВЫХОДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

г. Аполлону Григорьеву,
по поводу статей его в "Москвитянине"
1850-х годов

[В этом стихотворном письме К. Прутков отдает добросовестный отчет в
безуспешности приложения теории литературного творчества, настойчиво
проповеданной г. Аполлоном Григорьевым в "Москвитянине"]

Толпой огромною стеснилися в мой ум
Разнообразные, удачные сюжеты,
С завязкой сложною, с анализом души
И с патетичною, загадочной развязкой.
Я думал в "миртавой поэме" их развить,
В большом, посредственном иль в маленьком
масштабе.
И уж составил план. И к миросозерцанью
Высокому свой ум стараясь приучить,
Без задней мысли, я к простому пониманью
Обыденных основ стремился всей душой.
Но, верный новому в словесности ученью,
Другим последуя, я навсегда отверг:
И личности протест, и разочарованье,
Теперь дешевое, и модный ггаш дендизм,
И без основ борьбу, страданья без исхода,
И антипатии болезненной причуды!
А чтоб не впасть в абсурд, изгнал
экстравагантность...

Очистив главную творения идею
От ей несвойственных и пошлых положений,
Уж разменявшихся на мелочь в наше время,
Я отстранил и фальшь и даже форсировку
И долго изучал без устали, с упорством
Свое, в изгибах разных, внутреннее "Я".

Затем, в канву избравши фабулу простую,
Я взгляд установил, чтоб мертвой копировкой
Явлений жизненных действительности грустной
Наносный не внести в поэму элемент.

И технике пустой не слишком предаваясь,
Я тщился разъяснить творения процесс
И "слово новое" сказать в своем созданье!..
С задатком опытной практичности житейской,
С запасом творческих и правильных начал,
С избытком сил души и выстраданных чувств,
На данные свои взирая объективно,
Задумал типы я и идеал создал;

Изгнал все частное и индивидуальность;
И очертил свой путь, и лица обобщил;
И прямо, кажется, к предмету я отнесся;
И, поэтичнее его развить хотев,
Характеры свои зараней обусловил;
Но разложенья вдруг нечаянный момент
Настиг мой славный план, и я вотще стараюсь
Хоть точку в сей беде исходную найти!

21. В АЛЬБОМ
КРАСИВОЙ ЧУЖЕСТРАНКЕ

Написано в Москве

Вокруг тебя очарованье;
Ты бесподобна. Ты мила.
Ты силой чудной обаянья
К себе поэта привлекла.
Но он любить тебя не может:
Ты родилась в чужом краю,
И он охулки не положит,
Любя тебя, на честь свою.

Хороший стан, чем голос звучный,
Иметь приятней во сто крат.
Вам это пояснить я басней рад.
Какой-то становой, собой довольно тучный,
Надевши ваточный халат,
Присел к открытому окошку
И молча начал гладить кошку.
Вдруг голос горлицы внезапно услыхал...
"Ах, если б голосом твоим я обладал, -
Так молвил пристав, - я б у тещи
Приятно пел в тенистой роще
И сродников своих пленял и услаждал!"
А горлица на то головкой покачала
И становому так, воркуя, отвечала:
"А я твоей завидую судьбе:
Мне голос дан, а стан тебе".

23. ОСАДА ПАМБЫ

Романсеро,
с испанского

Девять лет дон Педро Гомец,
По прозванью Лев Кастильи,
Осаждает замок Памбу,
Молоком одним питаясь.
И все войско дона Педра,
Девять тысяч кастильянцев,
Все, по данному обету,
Не касаются мясного,
Ниже хлеба не снедают;
Пьют одно лишь молоко.
Всякий день они слабеют,
Силы тратя по-пустому.
Всякий день дон Педро Гомец
О своем бессилье плачет,
Закрываясь епанчою.
Настает уж год десятый.
Злые мавры торжествуют;
А от войска дона Педра
Налицо едва осталось
Девятнадцать человек.
Их собрал дон Педро Гомец
И сказал им: "Девятнадцать!
Разовьем свои знамена,
В трубы громкие взыграем
И, ударивши в литавры,
Прочь от Памбы мы отступим
Без стыда и без боязни.
Хоть мы крепости не взяли,
Но поклясться можем смело
Перед совестью и честью:
Не нарушили ни разу
Нами данного обета, -
Целых девять лет не ели,
Ничего не ели ровно,
Кроме только молока!"
Ободренные сей речью,
Девятнадцать кастильянцев,
Все, качаяся на седлах,
В голос слабо закричали:
Sancto Jago Compostello! 1]
Честь и слава дону Педру,
Честь и слава Льву Кастильи!"
А каплан его Диего
Так сказал себе сквозь зубы:
"Если б я был полководцем,
Я б обет дал есть лишь мясо,
Запивая сантуринским".
И, услышав то, дон Педро
Произнес со громким смехом:
"Подарить ему барана;
Он изрядно подшутил".

1] Святой Иаков Компостельский! (исп.)

24. ЭПИГРАММА N II

Раз архитектор с птичницей спознался.
И что ж? - в их детище смешались две натуры:
Сын архитектора - он строить покушался,
Потомок птичницы - он строил только "куры".

25. ДОБЛЕСТНЫЕ СТУДИОЗУСЫ

Как будто из Гейне

Фриц Вагнер, студьозус из Иены,
Из Бонна Иеронимус Кох
Вошли в кабинет мой с азартом,
Вошли, не очистив сапог.

"Здорово, наш старый товарищ!
Реши поскорее наш спор:
Кто доблестней: Кох или Вагнер?" -
Спросили с бряцанием шпор.

"Друзья! вас и в Иене и в Бонне
Давно уже я оценил.
Кох логике славно учился,
А Вагнер искусно чертил".

Ответом моим недовольны?
"Решай поскорее наш спор!" -
Они повторили с азартом
И с тем же бряцанием шпор.

Я комнату взглядом окинул
И, будто узором прельщен,
"Мне нравятся очень... обои!" -
Сказал им и выбежал вон.

Понять моего каламбура
Из них ни единый не мог,
И долго стояли в раздумье
Студьозусы Вагнер и Кох.

Моему сослуживцу Я. Бенедиктову

Шея девы - наслажденье;
Шея - снег, змея, нарцисс;
Шея - ввысь порой стремленье;
Шея - склон порою вниз.
Шея - лебедь, шея - пава,
Шея - нежный стебелек;
Шея - радость, гордость, слава;
Шея - мрамора кусок!..
Кто тебя, драгая шея,
Мощной дланью обоймет?
Кто тебя, дыханьем грея,
Поцелуем пропечет?
Кто тебя, крутая выя,
До косы от самых плеч,
В дни июля огневые
Будет с зоркостью беречь:
Чтоб от солнца, в зной палящий,
Не покрыл тебя загар;
Чтоб поверхностью блестящей-
Не пленился злой комар;
Чтоб черна от черной пыли
Ты не сделалась сама;
Чтоб тебя не иссушили
Грусть, и ветры, и зима?!

27. ПОМЕЩИК И ТРАВА

На родину со службы воротясь,
Помещик молодой, любя во всем успехи,
Собрал своих крестьян:
"Друзья, меж нами связь -
Залог утехи;
Пойдемте же мои осматривать поля!"
И, преданность крестьян сей речью воспаля,
Пошел он с ними купно.
"Что ж здесь мое?" - "Да все, - ответил голова. -
Вот Тимофеева трава..."
"Мошенник! - тот вскричал, - ты поступил
преступно!
Корысть мне недоступна;
Чужого не ищу; люблю свои права!
Мою траву отдать, конечно, пожалею;
Но эту возвратить немедля Тимофею!"
Оказия сия, по мне, уж не нова.
Антонов есть огонь, но нет того закону,
Чтобы всегда огонь принадлежал Антону.

28. НА ВЗМОРЬЕ

На взморье, у самой заставы,
Я видел большой огород.
Растет там высокая спаржа;
Капуста там скромно растет.
Там утром всегда огородник
Лениво проходит меж гряд;
На нем неопрятный передник;
Угрюм его пасмурный взгляд.
Польет он из лейки капусту;
Он спаржу небрежно польет;
Нарежет зеленого луку
И после глубоко вздохнет.
Намедни к нему подъезжает
Чиновник на тройке лихой.
Он в теплых, высоких галошах,
На шее лорнет золотой.
"Где дочка твоя?" - вопрошает
Чиновник, прищурясь в лорнет,
Но, дико взглянув, огородник
Махнул лишь рукою в ответ.
И тройка назад поскакала,
Сметая с капусты росу...
Стоит огородник угрюмо
И пальцем копает в носу.

29. КАТЕРИНА

Quousque tandem, Catilina,
abutere patientia nostra?
Цицерон

"При звезде, большого чипа,
Я отнюдь еще не стар...
Катерина! Катерина!"
"Вот, несу вам самовар".
"Настоящая картина!"
"На стене, что ль? это где?"
"Ты картина, Катерина!"
"Да, в препорцию везде".
"Ты девица; я мужчина..."
"Ну, так что же впереди?"
"Точно уголь, Катерина,
Что-то жжет меня в груди!"
"Чай горяч, вот и причина".
"А зачем так горек чай,
Объясни мне, Катерина?"
"Мало сахару, я, чай?"
"Словно нет о нем помина!"
"А хороший рафинад".
"Горько, горько, Катерина,
Жить тому, кто не женат!"
"Как монахи все едино,
Холостой ли, иль вдовец!"
"Из терпенья, Катерина,
Ты выводишь наконец!!"

30. НЕМЕЦКАЯ БАЛЛАДА

Барон фон Гринвальдус,
Известный в Германьи,
В забралах и в латах,
На камне пред замком,
Пред замком Амальи,
Сидит принахмурясь;
Сидит и молчит.
Отвергла Амалья
Баронову руку!..
Барон фон Гринвальдус
От замковых окон
Очей не отводит
И с места не сходит;
Не пьет и не ест.
Года за годами...
Бароны воюют,
Бароны пируют...
Барон фон Гринвальдус,
Сей доблестный рыцарь,
Все в-той же позицьи
На камне сидит.

31. ЧИНОВНИК И КУРИЦА

Чиновник толстенький, не очень молодой,
По улице, с бумагами под мышкой,
Потея и пыхтя и мучимый одышкой,
Бежал рысцой.
На встречных он глядел заботливо и странно,
Хотя не видел никого.
И колыхалася на шее у него,
Как маятник, с короной Анна.
На службу он спешил, твердя себе: "Беги,
Скорей беги! Ты знаешь,
Что экзекутор наш с той и другой ноги
Твои в чулан упрячет сапоги,
Коль ты хотя немножко опоздаешь!"
Он все бежал. Но вот
Вдруг слышит голос из ворот:
"Чиновник! окажи мне дружбу;
Скажи, куда несешься ты?" - "На службу!"
"Зачем не следуешь примеру моему,
Сидеть в спокойствии? признайся напоследок!"
Чиновник, курицу узревши этак
Сидящую в лукошке, как в дому,
Ей отвечал: "Тебя увидя,
Завидовать тебе не стану я никак;
Несусь я, точно так,
Но двигаюсь вперед; а ты несешься сидя!"

Разумный человек коль баснь сию прочтет,
То, верно, и мораль из оной извлечет.

32. ФИЛОСОФ В БАНЕ

С древнего греческого

Полно меня, Левконоя, упругою гладить
ладонью;
Полно по чреслам моим вдоль поясницы
скользить.
Ты позови Дискомета, ременно-обутого Тавра;
В сладкой работе твоей быстро он сменит тебя.
Опытен Тавр и силен; ему нипочем притиранья!
На спину вскочит как раз; в выю упрется пятой.
Ты же меж тем щекоти мне слегка безволосое темя;
Взрытый наукою лоб розами тихо укрась"

33. НОВОГРЕЧЕСКАЯ ПЕСНЬ

Спит залив. Эллада дремлет.
Под портик уходит мать
Сок гранаты выжимать...
Зоя! нам никто не внемлет!
Зоя, дай себя обнять!
Зоя, утренней порою
Я уйду отсюда прочь;
Ты смягчись, покуда ночь!
Зоя, утренней порою
Я уйду отсюда прочь..;
Пусть же вихрем сабля свищет!
Мне Костаки не судья!
Прав Костаки, прав и я!
Пусть же вихрем сабля свищет,
Мне Костаки не судья!
В поле брани Разорваки
Пал за вольность, как герой.
Бог с ним! рок его такой.
Но зачем же жив Костаки,
Когда в поле Разорваки
Пал за вольность, как герой?!
Видел я вчера в заливе
Восемнадцать кораблей;
Все без мачт и без рулей...
Но султана я счастливей;
Лей вина мне, Зоя, лей!
Лей, пока Эллада дремлет,
Пока тщетно тщится мать
Сок гранаты выжимать...
Зоя, нам никто не внемлет!
Зоя, дай себя обнять!

34. В АЛЬБОМ N. N.

С персидского, из Ибн-Фета

Осень. Скучно. Ветер воет.
Мелкий дождь по окнам льет.
Ум тоскует; сердце ноет;
И душа чего-то ждет.
И в бездейственном покое
Нечем скуку мне отвесть..г
Я не знаю: что такое?
Хоть бы книжку мне прочесть!

36. ЗВЕЗДА И БРЮХО

На небе, вечерком, светилася звезда.
Был постный день тогда:
Быть может, пятница, быть может, середа.
В то время по саду гуляло чье-то брюхо
И рассуждало так с собой,
Бурча и жалобно и глухо;
"Какой
Хозяин мой
Противный и несносный!
Затем, что день сегодня постный,
Не станет есть, мошенник, до звезды;
Не только есть - куды! - Не выпьет и ковша воды!..
Нет, право, с ним наш брат не сладит:
Знай бродит по саду, ханжа,
На мне ладони по ложа;
Совсем не кормит, только гладит".
Меж тем ночная тень мрачней кругом легла,
Звезда, прищурившись, глядит на край окольный;
То спрячется за колокольней;
То выглянет из-за угла,
То вспыхнет ярче, то сожмется,
Над животом исподтишка смеется...
Вдруг брюху ту звезду случилось увидать.
Ан хвать!
Она уж кубарем несется
С небес долой,
Вниз головой,
И падает, не удержав полета;
Куда ж? - в болото!
Как брюху быть? Кричит: "ахти!" да "ах!"
И ну ругать звезду в сердцах.
Но делать нечего: другой не оказалось,
И брюхо, сколько ни ругалось,
Осталось,
Хоть вечером, а натощак.
Читатель! басня эта
Нас учит не давать, без крайности, обета
Поститься до звезды,
Чтоб не нажить себе беды.
Но если уж пришло тебе хотенье
Поститься для душеспасенья,
То мой совет
(Я говорю из дружбы):
Спасайся, слова нет,
Но главное: не отставай от службы!
Начальство, день и ночь пекущеесь о нас,
Коли сумеешь ты прийтись ему по нраву,
Тебя, конечно, в добрый час
Представит к ордену святого Станислава.
Из смертных не один уж в жизни испытал,
Как награждают нрав почтительный и скромный.
Тогда, - в день постный, в день
скоромный, -
Сам будучи степенный генерал,
Ты можешь быть и с бодрым духом,
И с сытым брюхом!
Ибо кто ж запретит тебе всегда, везде
Быть при звезде?

37. ПУТНИК

Путник едет косогором;
Путник по полю спешит.
Он обводит тусклым взором
Степи снежной грустный вид.
"Ты к кому спешишь навстречу,
Путник гордый и немой?"
"Никому я не отвечу;
Тайна то души больной!
Уж давно я тайну эту
Хороню в груди своей
И бесчувственному свету
Не открою тайны сей:
Ни за знатность, ни за злато,
Ни за груды серебра,
Ни под взмахами булата,
Ни средь пламени костра!"
Он сказал и вдаль несется
Косогором, весь в снегу.
Конь испуганный трясется,
Спотыкаясь на бегу.
Путник с гневом погоняет
Карабахского коня.
Конь усталый упадает,
Седока с собой роняет
И под снегом погребает
Господина и себя.
Схороненный под сугробом,
Путник тайну скрыл с собой.
Он пребудет и за гробом
Тот же гордый и немой.

38. ЖЕЛАНИЕ БЫТЬ ИСПАНЦЕМ

Тихо над Альгамброй.
Дремлет вся натура.
Дремлет замок Памбра,
Спит Эстремадура.
Дайте мне мантилью;
Дайте мне гитару;
Дайте Инезилью,
Кастаньетов пару.
Дайте руку верную,
Два вершка булату,
Ревность непомерную,
Чашку шоколату.
Закурю сигару я,
Лишь взойдет луна...
Пусть дуэнья старая
Смотрит из окна!
За двумя решетками
Пусть меня клянет;
Пусть шевелит четками,
Старика зовет.
Слышу на балкопо
Шорох платья, - чу! -
Подхожу я к донне,
Сбросил епанчу.
Погоди, прелестница!
Поздно или рано
Шелковую лестницу
Выну из кармана!..
О синьора милая,
Здесь темно и серо...
Страсть кипит унылая
В вашем кавальеро.
Здесь, перед бананами,
Если не наскучу,
Я между фонтанами
Пропляшу качучу.
Но в такой позиции
Я боюся, страх,
Чтобы инквизиции
Не донес монах!
Уж недаром мерзостный,
Старый альгвазил
Мне рукою дерзостной
Давеча грозил.
Но его, для сраму, я
Маврою 1) одену;
Загоню на самую
На Сьерра-Морену!
И на этом месте,
Если вы мне рады,
Будем петь мы вместе
Ночью серенады.
Будет в нашей власти
Толковать о мире,
О вражде, о страсти,
О Гвадалквивире;
Об улыбках, взорах,
Вечном идеале,
О тореадорах
И об Эскурьяле...
Тихо над Альгамброй.
Дремлет вся натура.
Дремлет замок Памбра.
Спит Эстремадура.

1) Здесь, очевидно, разумеется племенное имя: мавр, Мавритании, а не
женщина Мавра. Впрочем, это объяснение даже лишнее; потому что о другом
магометанском племени тоже говорят иногда в женском роде: турка. Ясно, что
этим определяются восточные нравы. Примечание К. Пруткова.

39. ДРЕВНЕЙ ГРЕЧЕСКОЙ СТАРУХЕ,
ЕСЛИ Б ОНА ДОМОГАЛАСЬ МОЕЙ ЛЮБВИ

Подражание Катуллу

Отстань, беззубая!., твои противны ласки!
С морщин бесчисленных искусственные краски,
Как известь, сыплются и падают на грудь.
Припомни близкий Стикс и страсти позабудь!
Козлиным голосом не оскорбляя слуха,
Замолкни, фурия!.. Прикрой, прикрой, старуха,
Безвласую главу, пергамент желтых плеч
И шею, коею ты мнишь меня привлечь!
Разувшись, на руки надень свои сандальи;
А ноги спрячь от нас куда-нибудь подадей!
Сожженной в порошок, тебе бы уж давно
Во урне глиняной покоиться должно.

40. ПАСТУХ, МОЛОКО И ЧИТАТЕЛЬ

Однажды нес пастух куда-то молоко,
Но так ужасно далеко,
Что уж назад не возвращался.
Читатель! он тебе не попадался?

41. РОДНОЕ

Отрывок из письма И. С. Аксакову

Здесь помещается только отрывок недоконченного стихотворения,
найденного в сафьянном портфеле Козьмы Пруткова, имеющем волоченую печатную
надпись: "Сборник, неоконченного (d"inacheve) N 2".

В борьбе суровой с жизнью душной
Мне любо сердцем отдохнуть;
Смотреть, как зреет хлеб насущный
Иль как мостят широкий путь.
Уму легко, душе отрадно,
Когда увесистый, громадный,
Блестящий искрами гранит
В куски под молотом летит...
Люблю подсесть подчас к старухам,
Смотреть на их простую ткань.
Люблю я слушать русским ухом
На сходках родственную брань.
Вот собралися: "Эй, ты, леший!
А где зипун?" - "Какой зипун?"
"Куда ты прешь? знай, благо, пеший!"
"Эк, чертов сын!" - "Эк, старый врун!"
И так друг друга, с криком вящим,
Язвят в колене восходящем.

42. БЛЕСТКИ ВО ТЬМЕ

Над плакучей ивой
Утренняя зорька...
А в душе тоскливо,
И во рту так горько,
Дворик постоялый
На большой дороге..;
А в душе усталой
Тайные тревоги.
На озимом поле
Псовая охота...
А на сердце боли
Больше отчего-то.
В синеве небесной
Пятнышка не видно...
Почему ж мне тесно?
Отчего ж мне стыдно?
Вот я снова дома;
Убрано роскошно...
А в груди истома
И как будто тошно!
Свадебные брашна,
Шутка-прибаутка...
Отчего ж мне страшно?
Почему ж мне жутко?

43. ПЕРЕД МОРЕМ ЖИТЕЙСКИМ

[Напоминаем, что это стихотворение написано Козьмою Прутковым в момент
отчаяния и смущения его по поводу готовившихся правительственных реформ.
(См. об этом выше, в "Биографических сведениях".)]

Все стою на камне, - Дай-ка брошусь в море...
Что пошлет судьба мне,
Радость или горе?
Может, озадачит...
Может, не обидит...
Ведь кузнечик скачет,
А куда - не видит.

44. МОЙ СОН

Уж солнце зашло; пылает заря.
Небесный покров, огнями горя,
Прекрасен.
Хотелось бы ночь напролет проглядеть
На горнюю, чудную, звездную сеть;
Но труд мой усталость и сон одолеть
Напрасен!
Я силюсь не спать, но клонит ко сну,
Воюся, о музы, вдруг я засну
Сном вечным?
И кто мою лиру в наследство возьмет?
И кто мне чело вкруг венком обовьет?
И плачем поэта в гробу помянет
Сердечным?
Ах! вот он, мой страж! милашка луна!..
Как пышно средь звезд несется она,
Блистая!..
И, с верой предавшись царице ночей,
Поддался я воле усталых очей,
И видел во сне, среди светлых лучей,
Певца я.
И снилося мне, что я тот певец,
Что в тайные страсти чуждых сердец
Смотрю я
И вижу все думы сокрытые их,
А звуки рекой из-под пальцев моих
Текут по вселенной со струн золотых,
Чаруя.
И слава моя гремит, как труба,
И песням моим внимает толпа
Со страхом.
Но вдруг... я замолк, заболел, схоронен;
Землею засыпан; слезой орошен...
И в честь мне воздвигли семнадцать колонн
Над прахом.
И к Фебу предстал я, чудный певец.
И с радостью Феб надел мне венец
Лавровый.
И вкруг меня нимфы теснятся толпой;
И Зевс меня гладит всесильной рукой;
Но - ах! - я проснулся, к несчастью, живой,
Здоровый!

45. ПРЕДСМЕРТНОЕ

Найдено недавно, при ревизии Пробирной Палатки, в делах сей последней

Вот час последних сил упадка
От органических причин...
Прости, Пробирная Палатка,
Где я снискал высокий чин,
Но музы не отверг объятий
Среди мне вверенных занятий!
Мне до могилы два-три шага...
Прости, мой стих! и ты, перо!
И ты, о писчая бумага,
На коей сеял я добро!
Уж я потухшая лампадка
Иль опрокинутая лодка!
Вот, все пришли... Друзья, бог помочь!.
Стоят гишпанцы, греки вкруг...
Вот юнкер Шмидт... Принес Пахомыч
На гроб мне незабудок пук...
Зовет Кондуктор... Ах!..

Необходимое объяснение

Это стихотворение, как указано в заглавии оного, найдено недавно, при
ревизии Пробирной Палатки, в секретном деле, за время управления сею
Палаткою Козьмы Пруткова. Сослуживцы и подчиненные покойного, допрошенные
господином ревизором порознь, единогласно показали, что стихотворение сие
написано им, вероятно, в тот самый день и даже перед самым тем мгновением,
когда все чиновники Палатки были внезапно, в присутственные часы, потрясены
и испуганы громким воплем "Ах!", раздавшимся из директорского кабинета. Они
бросились в этот кабинет и усмотрели там своего директора, Козьму Петровича
Пруткова, недвижимым, в кресле перед письменным столом. Они бережно вынесли
его в этом же кресле, сначала в приемный зал, а потом в его казенную
квартиру, где он мирно скончался через три дня. Господин ревизор признал эти
показания достойными полного доверия по следующим соображениям; 1) почерк
найденной рукописи сего стихотворения во всем схож с тем несомненным
почерком усопшего, коим он писал свои собственноручные доклады по секретным
делам и многочисленные административные проекты; 2) содержание стихотворения
вполне соответствует объясненному чиновниками обстоятельству, и 3) две
последние строфы сего стихотворения писаны весьма нетвердым, дрожащим
почерком, с явным, но тщетным усилием соблюсти прямизну строк; а последнее
слово: "Ах!" даже не написано, а как бы вычерчено густо и быстро, в
последнем порыве улетающей жизни. Вслед за этим словом имеется на бумаге
большое чернильное пятно, происшедшее явно от пера, выпавшего из руки. На
основании всего вышеизложенного господин ревизор, с разрешения министра
финансов, оставил это дело без дальнейших последствий, ограничившись
извлечением найденного стихотворения из секретной переписки директора
Пробирной Палатки и передачею оного совершенно частно, через сослуживцев
покойного Козьмы Пруткова, ближайшим его сотрудникам. Благодаря такой
счастливой случайности это предсмертное знаменательное стихотворение Козьмы
Пруткова делается в настоящее время достоянием отечественной публики. Уже в
последних двух стихах 2-й строфы, несомненно, выказывается предсмертное
замешательство мыслей и слуха покойного; а читая третью строфу, мы как бы
присутствуем лично при прощании поэта с творениями его музы. Словом, в этом
стихотворении отпечатлелись все подробности любопытного перехода Козьмы
Пруткова в иной мир, прямо с должности директора Пробирной Палатки.

ПРИЛОЖЕНИЕ:

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВКЛЮЧАВШИЕСЯ В СОБРАНИЕ
СОЧИНЕНИЙ КОЗЬМЫ ПРУТКОВА

46. К ТОЛПЕ

Клейми, толпа, клейми в чаду сует всечасных
Из низкой зависти мой громоносный стих:
Тебе не устрашить питомца муз прекрасных.
Тебе не сокрушить треножников златых!..
Озлилась ты?! так зри ж, каким огнем презренья,
Какою гордостью горит мой ярый взор,
Как смело черпаю я в море вдохновенья
Свинцовый стих тебе в позор!
Да, да! клейми меня!.. Но не бесславь восторгом
Своим бессмысленным поэта вещих слов!
Я ввек не осрамлю себя презренным торгом,
Вовеки не склонюсь пред сонмищем врагов;
Я вечно буду петь и песней наслаждаться,
Я вечно буду пить чарующий нектар.
Раздайся ж прочь, толпа!., довольно насмехаться!
Тебе ль познать Пруткова дар?!
Постой!.. Скажи-ка: за что ты злобно так смеешься?
Скажи: чего давно так ждешь ты от меня?
Не льстивых ли похвал?! Нет, их ты не дождешься!
Призванью своему по гроб не изменя,
Но с правдой на устах, улыбкою дрожащих,
С змеею желчною в изношенной груди,
Тебя я наведу в стихах, огнем палящих,
На путь с неправого пути!

47. ЭПИГРАММА N III

Пия душистый сок цветочка,
Пчела дает нам мед взамен;
Хотя твой лоб - пустая бочка,
Но все же ты не Диоген,

48. ПЯТКИ НЕКСТАТИ

У кого болит затылок,
Тот уж пяток не чеши!
Мой сосед был слишком пылок,
Жил в деревне он, в глуши.
Раз случись ему, гуляя,
Головой задеть сучок;
Он, недолго размышляя,
Осердяся на толчок,
Хвать рукой за обе пятки -
И затем в грязь носом хвать!..

Многие привычки гадки,
Но скверней не отыскать
Пятки попусту хватать!

49. К ДРУЗЬЯМ ПОСЛЕ ЖЕНИТЬБЫ

Я женился, небо вняло
Нашим пламенным мольбам;
Сердце сердцу весть подало,
Страсть ввела, нас в светлый храм.
О друзья! ваш страх напрасен;
У меня ль не твердый нрав?
В гневе я суров, ужасен,
Страж лихой супружних прав.
Есть для мести черным ковам
У женатого певца
Над кроватью, под альковом,
Нож, ружье и фунт свинца!
Нож вострей швейцарской бритвы;
Пули меткие в мешке;
А ружье на поле битвы
Я нашел в сыром песке...
Тем ружьем в былое время
По дрохвам певец стрелял
И, клянусь, всегда им в темя
Всем зарядом попадал!

50. ОТ КОЗЬМЫ ПРУТКОВА К ЧИТАТЕЛЮ
В МИНУТУ ОТКРОВЕННОСТИ И РАСКАЯНИЯ

С улыбкой тупого сомненья, профан, ты
Взираешь на лик мой и гордый мой взор;
Тебе интересней столичные франты,
Их пошлые толки, пустой разговор.
Во взгляде твоем я, как в книге, читаю,
Что суетной жизни ты верный клеврет,
Что нас ты считаешь за дерзкую стаю,
Не любишь; но слушай, что значит поэт.
Кто с детства, владея стихом по указке,
Набил себе руку и с детских же лет
Личиной страдальца, для вящей огласки,
Решился прикрыться, - тот истый поэт!
Кто, всех презирая, весь мир проклинает,
В ком нет состраданья и жалости нет,
Кто с смехом на слезы несчастных взирает, -
Тот мощный, великий и сильный поэт!
Кто любит сердечно былую Элладу,
Тунику, Афины, Ахарны, Милет,
Зевеса, Венеру, Юнону, Палладу, -
Тот чудный, изящный, пластичный поэт!
Чей стих благозвучен, гремуч, хоть без мысли,
Исполнен огня, водометов, ракет,
Без толку, но верно по пальцам расчислен, -
Тот также, поверь мне, великий поэт!..

Итак, не пугайся ж, встречайся с нами,
Хотя мы суровы и дерзки на вид
И высимся гордо над вами главами;
Но кто ж нас иначе в толие отличит?!
В поэте ты видишь презренье и злобу;
На вид он угрюмый, больной, неуклюж;
Но ты загляни хоть любому в утробу, -
Душой он предобрый и телом предгож,

51. К МЕСТУ ПЕЧАТИ

Люблю тебя, печати место,
Когда без сургуча, без теста,
А так, как будто угольком,
"М. П." очерчено кружком!
Я не могу, живя на свете,
Забыть покоя и мыслете,
И часто я, глядя с тоской,
Твержу: "мыслете и попой"!

ПРИМЕЧАНИЯ

Мой портрет. - Впервые - в "Современнике", 1860, N 3, под заголовком:
"К моему портрету (который будет издан вскоре, при полном собрании моих
сочинений)".

Незабудки и запятки. - Впервые - в "Современнике", 1851, N№ 11, без
подписи, в статье И. И. Панаева "Заметки Нового Поэта о русской
журналистике" вместе с баснями Пруткова "Кондуктор и тарантул", "Цапля и
беговые дрожки".

Басни Пруткова столь же мало похожи на басни в обычном значении этого
слова, как его афоризмы на народные изречения. У Пруткова сохраняется только
внешняя форма басни. По существу, это шуточное стихотворение, сущность
которого не в аллегории и следующей из нее морали, а в смешной нелепости
содержания, остроумном соединении несопоставимых понятий - алогизме.
Алогизм - один из основных приемов комического изображения Пруткова, -
наряду с пародией и гротеском, - который применяется в афоризмах, баснях и
"исторических" анекдотах. Некоторые басни Пруткова имеют сатирический смысл,
в них высмеиваются невежды-помещики и приверженность дворянским сословным
привилегиям ("Помещик и садовник", "Цапля а бегоВые дрожки").

Честолюбие - Впервые - в "Современнике", 1854, N2.

Кондуктор и тарантул. - Впервые - в "Современнике", 1851, N 11 (см.
примеч. к басне "Незабудки и запятки").

Поездка в Кронштадт. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 2.

Стр. 25. Венедиктов В. Г. (1807 - 1873) - поэт, автор напыщенных
стихотворений, "состоящих из вычурности и эффектов"; был чиновником
министерства финансов.

Мое вдохновение. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 10.

Цапля и беговые дрожки. - Впервые - в "Современнике", 1851, N 11 (см.
примеч. к басне "Незабудки и запятки"),

Юнкер Шмидт. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 2, под заголовком:
"Из Гейне".

Разочарование. - Впервые - в "Современнике", 1860, N 3, со сноской:
"Музыка, собственного моего изобретения, будет напечатана при полном
собрании моих творений. Прим. Козьмы Пруткова". Прутков пародирует
стихотворение Я. П. Полонского "Финский берег".

Эпиграмма N 1-я - Впервые - в "Современнике", 1854,N2.

Червяк и попадья. - Впервые - в "Полном собрании сочинений" 1884 года.

Аквилон. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 10, В рукописи В.
Жемчужникова зачеркнута сноска к подзаголовку; "Г. Бенедиктов тоже служил в
министерстве финансов". Пародия на стих. Бенедиктова "Море".

В своих стихах Прутков, оставаясь верным себе, пародировал запоздалый,
эпигонский романтизм Бенедиктова, обнажая пустоту и бессодержательность
цветистой лексики, пышных и вычурных фраз, за которыми не скрывалось
настоящего поэтического чувства.

Стр. 34. Будто влажный сарацин. - Как справедливо отметил П. Н. Берков
(см. "Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова". М. - Л., "Academia", 1933,
с. 542), эта строка пародирует стих Бенедиктова "Пустыни влажной бедуин...",
и, для того чтобы усилить бессмыслицу указанной строки Пруткова, определение
"влажный" отнесено не к "пустыне", а к "сарацину".

Желания поэта. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 10.
В экземпляре "Полного собрания сочинений" 1884 года, правленном В.
Жемчужниковьш для издания 1885 года, автор сделал сноску к заглавию
стихотворения, которая, однако, не была напечатана: "Клевреты покойного
Козьмы Пруткова настоятельно убеждали его не высказывать публично таких
желаний; но он не слушал, ссылаясь на примеры многих других поэтов и
утверждая, что подобные желания составляют один из непременных признаков
истинного поэта". Пародия на стихотворение А. С. Хомякова "Желание".

Память прошлого. - Впервые - в "Современнике", 1860, N 3.

Разница вкусов. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 2.
В экземпляре "Полного собрания сочинений" 1884 года, подготовленном для
издания 1885. года В. Жемчужниковым, написано продолжение сноски, которое
напечатано не было. Здесь, как и в басне, сатирически противопоставлялись
славянофилы западникам. "Именно: в день его именин, за многолюдным обедом,
на котором присутствовал, в числе прочих чиновных лиц, и приезжий из Москвы,
известный своею опасною политическою благонадежностью, действительный
статский советник Кашенцов, - с почтенным хозяином вступил в публичный спор
о вкусе цикорного салата внучатный племянник его К. И. Шерстобитов. Козьма
Прутков сначала возражал спорщику шутя и даже вдруг произнес, экспромтом,
следующее стихотворение:

Я цикорий не люблю -
Оттого, что в нем, в цикорье,
Попадается песок...
Я люблю песок на взморье,
Где качается челнок;
Где с бегущею волною
Спорит встречная волна
И полуночной порою
Так отрадна тишина!

Этот неожиданный экспромт привел всех в неописуемый восторг и вызвал
общие рукоплескания. Но Шерстобитов, задетый в своем самолюбии, возобновил
спор с еще большею горячностью, ссылаясь на пример Западной Европы, где, по
его словам, цикорный салат уважается всеми образованными людьми. Тогда
Козьма Прутков, потеряв терпение, назвал его публично щенком и высказал ему
те горькие истины, которые изложены в печатаемой здесь басне, написанной им
тотчас после обеда, в присутствии гостей. Он посвятил эту басню упомянутому
действительному статскому советнику Кашенцову в свидетельство своего
патриотического предпочтения даже худшего родного лучшему чужестранному".

Письмо из Коринфа. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 2, с
подзаголовком: "Греческое стихотворение".
Пародия на стихотворение Н. Ф. Щербины (1821 - 1869) "Письмо" (из
сборника "Греческие стихотворения Николая Щербины", Одесса, 1850) автора
антологических стихотворений (написанных на древнегреческие темы).

"На мягкой кровати..." Романс. - Впервые - в "Полном собрании
сочинений" 1884 года.

Древний пластический грек. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 4, под
заглавием: "Пластический грек".

Помещик и садовник. - Впервые - в "Современнике", I860, N 3.

Безвыходное положение. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 3.
Аполлон Григорьев (1822 - 1864) - литературный критик и поэт.

В альбом красивой чужестранке. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 3.
В рукописи 1859 года имеется подзаголовок: "от Славянофила". В
экземпляре "Полного собрания сочинений" 1884 года, правленом для издания
1885 года, В. Жемчужников сделал следующее примечание (напечатано не было):
"Это патриотическое стихотворение написано, очевидно, по присоединении
Козьмы Пруткова к славянофильской партии, под влиянием Хомякова, Аксаковых и
Аполлона Григорьева. Впрочем, Козьма Прутков, соображавшийся всегда с видами
правительства и своего начальства, отнюдь не вдавался в крайности и по
славянофильству: он сочувствовал славянофилам в превознесении только тех
отечественных особенностей, которые правительство оставляло
неприкосновенными, как полезные или безвредные, не переделывая их на
западный образец; но при этом он, следуя указаниям правительства,
предпочитал для России: государственный совет а сенат - боярской думе и
земским собраниям; чистое бритье лица - ношению бороды; плащ-альмавиву -
зипуну и т. п.".
Пародия на стихотворение А. С. Хомякова "Иностранке" (К А. О. Россет).

Осада Памбы. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 3, Стр. 48. Ниже -
ни даже, отнюдь не.
Каплан - капеллан, священник.

Эпиграмма N II. - Впервые - в "Искре", 1859, N 28, за подписью Б. Ф.,
под заглавием: "Опрометчивость (быль)".

Доблестные студиозусы. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 4, под
заглавием: "Из Гейне".

Шея. - Впервые - в "Полном собрании сочинений" 1884 года, с
подзаголовком: "Посвящается поэту-сослуживцу, г-ну Бенедиктову".
В рукописи В. Жемчужникова в конце стихотворения есть следующие строки
(зачеркнуты автором):

Я тебя держал бы в холе
И берег бы, охранял;
Я б тебя, гуляя в поле,
Дымкой нежной прикрывал.
Я б врагов твоих с раченьем
Дланью собственной давил;
А тебя бы с восхищеньем
Все ласкал бы и любил!

Пародия на стихотворение В. Г. Бенедиктова "Кудри" 5

Кудри девы-чародейки,
Кудри - блеск и аромат,
Кудри - кольца, струйки, змейки,
Кудри - шелковый каскад!

Помещик и трава. - Впервые - в "Современнике", 1860, N 3.

На взморье. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 3, под заглавием:
"* * * (Подражание Гейне)".

Катерина. - Впервые - в "Полном собрании сочинений" 1884 года.

"Quousque tandem, Gatiliria, abutere patientia nostra?"
(лат.) "Доколе же, Катилина, будешь ты испытывать наше терпение?" - из речи
Цицерона (106 - 43 гг. до н. э.), выдающегося оратора и политического
деятеля Древнего Рима, против Катилины (108 - 62 гг. до н. э.) -
политического противника Цицерона.

Немецкая баллада. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 4, под
заглавием: "Баллада (с немецкого)". Пародия на балладу Шиллера (в переводе
Жуковского) "Рыцарь Тогёнбург"

Чиновник и курица. - Впервые - в "Современнике", 1861, N 1, с
подзаголовком: "Новая басня К. Пруткова".

Философ в бане. - Впервые - в "Современнике", 1860, N 3.
Пародия на стихотворение Н. Ф. Щербины "Моя богиня", Приводим его
начальные строки:

Члены елеем натри мне, понежь благородное тело
Прикосновением мягким руки, омоченной обильно
В светло-янтарные соки аттической нашей оливы.
Лоснится эта рука под елейною влагой, как мрамор,
Свеже прохладной струей разливаясь по мышцам и бедрам,
Иль будто лебедь касается белой ласкающей грудью.

При переиздании стихотворения Щербина опустил эти строки, как
предполагает П. Н. Верков, под влиянием пародии Пруткова (см. "Полное
собрание сочинений Козьмы Пруткова". М. - Л., "Academia", 1933),

Новогреческая песнь. - Впервые - в "Полном собрании сочинений" 1884
года.

В альбомы N. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 4.

Осень. - Впервые - в "Современнике", 1860, N№ 3. В подзаголовке -
намек на переводы Фета с персидского. Пародия на стихотворение А. А. Фета
"Непогода. Осень..."

Непогода. Осень. Куришь,
Куришь - все как будто мало...
Хоть читал бы - только чтенье
Подвигается так вяло.

Звезда и брюхо. - Впервые - в газете "Новое время", 1881, N 2026.

Путник. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 4.

Желание быть испанцем. - Впервые в "Современнике", 1854, N№ 2. В
писарскую копию текста, опубликованного в "Современнике", В. Жемчужниковым
вписаны (перед заключительным четверостишием) следующие строки, не вошедшие
в собрание сочинений:

Дайте мне конфетку,
Хересу, малаги,
Персик, амулетку,
Кисточку для шпаги;

Дайте опахало,
Брошку иль вуаль,
Если же хоть мало
Этого вам жаль, -
К вам я свой печальный
Обращаю лик:
Дайте нацьональный
Мне хоть воротник!..

Альгамбра - крепость в Гренаде;
Эстремадура - провинция в Испании.
Сьерра-Морена - горный хребет в Испании.
Эскурьял - город с старинным дворцом и монастырем.

Древней греческой старухе... - Впервые - в "Современнике", 1854, N 2.

Пастух, молоко и читатель. - Впервые - в "Современнике", 1859, N
10.

Родное. - Впервые - в "Полном собрании сочинений" 1884 года, с
подзаголовком: "Из письма московскому приятелю".

Блестки во тьме. - Впервые в "Полном собрании сочинений" 1884 года.
Подзаголовок в рукописях - "С персидского. Из Ибн-Фета". Пародия на
стихотворение А. А. Фета; "В дымке-невидимке выплыл месяц вешний..."

Перед морем житейским. - Впервые - в "Полном собрании сочинений" 1884
года.

Мой сон. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 10.

Предсмертное. - Впервые - в "Полном собрании сочинений" 1884 года.
Пародия на стихотворение Д. В. Веневитинова "Завещание" (см. "Русская
литература", 1968, N№ 1, с. 201).
В третьем издании "Полного собрания сочинений" 1893 года двенадцатая
строка напечатана так: "Иль опрокинутая кадка!" По этому поводу Алексей
Жемчужников писал М. М. Стасюлевичу: "Кстати, о Пруткове. Один из его
поклонников и ценителей указал мне недавно (и с большой грустью) на одну
поправку, сделанную в 3-м издании. А именно, в предсмертном стихотворении
Пруткова (стр. 82) последний стих второй строфы оказывается измененным.
Вместо: "иль опрокинутая лодка" напечатано: "иль опрокинутая кадка",
Конечно: кадка и лампадка рифмуют; между тем как лодка и лампадка - не
рифмы; но ведь лодка потому и хороша, что она - не рифма. Прутков принял ее
за рифму потому, что он в это время уже угасал. На стр. 83 (в конце) именно
сказано: "уже в последних двух стихах 2-й строфы несомненно высказывается
предсмертное замешательство мыслей и слуха покойного". После сделанного в
третьем издании исправления это замечание не имеет уже значения.
Замешательства слуха не было. Лампадка и кадка - прекрасные рифмы,
удовлетворяющие самому утонченному слуху. Как могло случиться такое
обстоятельство? Это - не опечатка; это - явное, преднамеренное исправление.
Как видите, и я также очень огорчен. По этому поводу обращаюсь к Вам с
следующей убедительнейшей просьбою. Если я не дождусь 4-го издания Пруткова,
а вы, бог даст, будете живы и здоровы и будете таковым руководить в Вашей
типографии (чего я очень желаю), то непременно восстановить лодку, которая в
первых двух изданиях фигурировала с таким успехом, что ее еще до сих пор не
забыли почитатели Пруткова" ("М. М. Стасюлевич и его современники в их
переписке", т. IV, Спб., 1912, с. 376).

Приложения:
Стихотворения, не включавшиеся в собрание сочинений Козьмы Пруткова

К толпе. - Впервые - в "Современнике", 1954, N 3.

Эпиграмма N III. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 3.

Пятки некстати. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 3.

К друзьям после женитьбы. - Впервые - в "Современнике", 1854, N 10.

От Козьмы Пруткова к читателю в минуту откровенности и раскаяния. К
месту печати. - Впервые опубликованы Б. Я. Бухштабом по корректурам
"Современника", 1860, N 3, в "Полном собрании сочинений Козьмы Пруткова"
("Советский писатель", 1949). Эти произведения в "Современнике" опубликованы
не были.

===========================================================================

П85 Сочинения Козьмы Пруткова/Сост. и послесл. Д. А. Жукова; Примеч. А.
К. Бабореко; Оформ. В. В. Вагина. - М.: Сов. Россия, 1981. - 304 с, ил., 1
портр.

Козьма Прутков - коллективный псевдоним русских писателей середины XIX
века А. К. Толстого и трех братьев Жемчужниковых, создавших вымышленный
сатирический образ самодовольного поэта-чиновника. Под этим именем
печатались стихи, басни, афоризмы, комедии и литературные пародии,
высмеивающие мнимое величие, консерватизм мысли, реакционную
благонамеренность, различного рода эпигонство в литературе.
В основу настоящего издания легло собрание сочинений, подготовленное
Жемчужниковыми,

70301 - 156
С------------88-80 4702010100
М-105(03)81

СОЧИНЕНИЯ КОЗЬМЫ ПРУТКОВА

Редактор Э. С. Смирнова
Художественный редактор Г. В. Шотина
Технический редактор Т. С. Маринина
Корректоры Г. М. Ульянова, М. Е. Барабанова

Сд. в наб. 26.09.80. Подп. в печать 01.06.81. Формат 84Х108/32. Бумага
типогр. N 3. Гарнитура обыкновенная новая. Печать высокая. Усл. печ. л.
15,96. Уч.-изд. л. 13,03. Тираж 300 000 экз. (2-й зав, 100.001 - 300.000
экз.]}. Заказ 235. Цена 1 р. 20 к. Инд. инд. ЛХ-172.
Издательство "Советская Россия" Государственного комитета РСФСР по
делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, пр. Сапунова,
13/15.
Книжная фабрика N5 1 Росглавполиграфпрома Государственного комитета
РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли, г. Электросталь
Московской области, ул. им. Тевосяна, 25.

Козьма Петрович Прутков провел всю свою жизнь, кроме годов детства и раннего отрочества, в государственной службе: сначала по военному ведомству, а потом по гражданскому. Он родился 11 апреля 1803 г.; скончался 13 января 1863 г.

В «Некрологе» и в других статьях о нем было обращено внимание на следующие два факта: во-первых, что он помечал все свои печатные прозаические статьи 11-м числом апреля или иного месяца; и во-вторых, что он писал свое имя: Козьма, а не Кузьма. Оба эти факта верны; но первый из них истолковывался ошибочно. Полагали, будто он, помечая свои произведения 11-м числом, желал ознаменовать каждый раз день своего рождения; на самом же деле он ознаменовывал такою пометою не день рождения, а свое замечательное сновидение, вероятно только случайно совпавшее с днем его рождения и имевшее влияние на всю его жизнь. Содержание этого сновидения рассказано далее, со слов самого Козьмы Пруткова. Что же касается способа писания им своего имени, то в действительности он писался даже не «Козьма», но Косьма, как знаменитые его соименники: Косьма и Дамиан, Косьма Минин, Косьма Медичи и немногие подобные.

В 1820 г. он вступил в военную службу, только для мундира, и пробыл в этой службе всего два года с небольшим, в гусарах. В это время и привиделся ему вышеупомянутый сон. Именно: в ночь с 10 на 11 апреля 1823 г., возвратясь поздно домой с товарищеской попойки и едва прилегши на койку, он увидел перед собой голого бригадного генерала, в эполетах, который, подняв его с койки за руку и не дав ему одеться, повлек его молча по каким-то длинным и темным коридорам, на вершину высокой и остроконечной горы, и там стал вынимать перед ним из древнего склепа разные драгоценные материи, показывая их ему одну за другою и даже прикидывая некоторые из них к его продрогшему телу. Прутков ожидал с недоумением и страхом развязки этого непонятного события; но вдруг от прикосновения к нему самой дорогой из этих материй он ощутил во всем теле сильный электрический удар, от которого проснулся весь в испарине. Неизвестно, какое значение придавал Козьма Петрович Прутков этому видению. Но, часто рассказывая о нем впоследствии, оп всегда приходил в большое волнение и заканчивал свой рассказ громким возгласом: «В то же утро, едва проснувшись, я решил оставить полк и подал в отставку; а когда вышла отставка, я тотчас определился на службу по министерству финансов, в Пробирную Палатку, где и останусь навсегда!»

Действительно, вступив в Пробирную Палатку в 1823 г., он оставался в ней до смерти, т. е. до 13 января 1863 года. Начальство отличало и награждало его. Здесь, в этой Палатке, он удостоился получить все гражданские чины, до действительного статского советника включительно, и наивысшую должность: директора Пробирной Палатки; а потом – и орден св. Станислава 1-й степени, который всегда прельщал его, как это видно из басни «Звезда и брюхо».

Вообще он был очень доволен своею службою.

Только в период подготовления реформ прошлого царствования он как бы растерялся. Сначала ему казалось, что из-под него уходит почва, и он стал роптать, повсюду крича о рановременности всяких реформ и о том, что он «враг всех так называемых вопросов!». Однако потом, когда неизбежность реформ сделалась несомненною, он сам старался отличиться преобразовательными проектами и сильно негодовал, когда эти проекты его браковали по их очевидной несостоятельности. Он объяснял это завистью, неуважением опыта и заслуг и стал впадать в уныние, даже приходил в отчаяние. В один из моментов такого мрачного отчаяния он написал мистерию: «Сродство мировых сил», впервые печатаемую в настоящем издании и вполне верно передающую тогдашнее болезненное состояние его духа1
В таком же состоянии духа он написал стихотворение «Перед морем житейским», тоже впервые печатаемое в настоящем издании

Вскоре, однако, он успокоился, почувствовал вокруг себя прежнюю атмосферу, а под собою – прежнюю почву. Он снова стал писать проекты, но уже стеснительного направления, и они принимались с одобрением. Это дало ему основание возвратиться к прежнему самодовольству и ожидать значительного повышения по службе. Внезапный нервный удар, постигший его в директорском кабинете Пробирной Палатки, при самом отправлении службы, положил предел этим надеждам, прекратив его славные дни. В настоящем издании помещено в первый раз его «Предсмертное» стихотворение, недавно найденное в секретном деле Пробирной Палатки.

Но как бы ни были велики его служебные успехи и достоинства, они одни не доставили бы ему даже сотой доли той славы, какую он приобрел литературного своею деятельностью. Между тем он пробыл в государственной службе (считая гусарство) более сорока лет, а на литературном поприще действовал гласно только пять лет (в 1853 – 54 и в 1860-х годах).

До 1850 г., именно до случайного своего знакомства с небольшим кружком молодых людей, состоявшим из нескольких братьев Жемчужниковых и двоюродного их брата, графа Алексея Константиновича Толстого, – Козьма Петрович Прутков и не думал никогда ни о литературной, ни о какой-либо другой публичной деятельности. Он понимал себя только усердным чиновником Пробирной Палатки и далее служебных успехов не мечтал ни о чем. В 1850 г. граф А. К. Толстой и Алексей Михайлович Жемчужников, не предвидя серьезных последствий от своей затеи, вздумали уверить его, что видят в нем замечательные дарования драматического творчества. Он, поверив им, написал под их руководством комедию «Фантазия», которая была исполнена на сцене С. – Петербургского Александрийского театра, в высочайшем присутствии, 8 января 1851 г., в бенефис тогдашнего любимца публики, г. Максимова 1-го. В тот же вечер, однако, она была изъята из театрального репертуара, по особому повелению; это можно объяснить только своеобразностью сюжета и дурною игрою актеров.

Она впервые печатается лишь теперь.

Эта первая неудача не охладила начинавшего писателя ни к его новым приятелям, ни к литературному поприщу. Он, очевидно, стал уже верить в свои литературные дарования. Притом упомянутый Алексей Жемчужников и брат его Александр ободрили его, склонив заняться сочинением басен. Он тотчас же возревновал славе И. А. Крылова, тем более, что И. А. Крылов тоже состоял в государственной службе и тоже был кавалером ордена св. Станислава 1-й степени. В таком настроении он написал три басни! «Незабудки и запятки», «Кондуктор и тарантул» и «Цапля и беговые дрожки»; они были напечатаны в журн. «Современник» (1851 г., кн. XI, в «Заметках Нового Поэта») и очень понравились публике. Известный литератор Дружинин поместил о них весьма сочувственную статью, кажется, в журнале «Библиотека для чтения».

Делая эти первые шаги в литературе, Козьма Петрович Прутков не думал, однако, предаться ей. Он только подчинялся уговариваниям своих новых знакомых. Ему было приятно убеждаться в своих новых дарованиях, но он боялся и не желал прослыть литератором; поэтому он скрывал свое имя перед публикою.

Первое свое произведение, комедию «Фантазия», он выдал на афише за сочинение каких-то «Y и Z»; а свои первые три басни, названные выше, он отдал в печать без всякого имени. Так было до 1852 г.; но в этом году совершился в его личности коренной переворот под влиянием трех лиц из упомянутого кружка: графа А. К. Толстого, Алексея Жемчужникова и Владимира Жемчужникова. Эти три лица завладели им, взяли его под свою опеку и развили в нем те типические качества, которые сделали его известным под именем Козьмы Пруткова. Он стал самоуверен, самодоволен, резок; он начал обращаться к публике «как власть имеющий»; и в этом своем новом и окончательном образе он беседовал с публикою в течение пяти лет, в два приема, именно: в 1853 – 54 годах, помещая свои произведения в журн. «Современник», в отделе «Ералаш», под общим заглавием: «Досуги Козьмы Пруткова»; и в 1860 – 64 годах, печатаясь в том же журнале в отделе «Свисток», под общим заглавием «Пух и перья (Daunen und Federn)». Кроме того, в течение второго появления его перед публикою некоторые его произведения (см. об этом в первой выноске настоящего очерка) были напечатаны в журн. «Искра» и одно в журн. «Развлечение», 1861 г., N 18. Промежуточные шесть лет, между двумя появлениями Козьмы Пруткова в печати, были для него теми годами томительного смущения и отчаяния, о коих упомянуто выше.

В оба свои кратковременные явлений в печати Козьма Прутков оказался поразительно разнообразным, именно: и стихотворцем, и баснописцем, и историком (см. его «Выдержки из записок деда»), и философом (см. его «Плоды раздумья»), и драматическим писателем. А после его смерти обнаружилось, что в это же время он успевал писать правительственные проекты, как смелый и решительный администратор (см. его проект: «О введении единомыслия в России», напечатанный без этого заглавия, при его некрологе, в «Современнике», 1863 г., кн. IV). И во всех родах этой разносторонней деятельности он был одинаково резок, решителен, самоуверен. В этом отношении он был сыном своего времени, отличавшегося самоуверенностью и неуважением препятствий. То было, как известно, время знаменитого учения: «усердие все превозмогает». Едва ли даже не Козьма Прутков первый формулировал это учение в означенной фразе, когда был еще в мелких чинах? По крайней мере, оно находится в его «Плодах раздумья» под N 84. Верный этому учению и возбужденный своими опекунами, Козьма Прутков не усомнился в том, что ему достаточно только приложить усердие, чтобы завладеть всеми знаниями и дарованиями. Спрашивается, однако: 1) чему же обязан Козьма Прутков тем, что, при таких невысоких его качествах, он столь быстро приобрел и доселе сохраняет за собою славу и сочувствие публики? и 2) чем руководились его опекуны, развив в нем эти качества?

Для разрешения этих важных вопросов необходимо вникнуть в сущность дела, «посмотреть в корень», по выражению Козьмы Пруткова; и тогда личность Козьмы Пруткова окажется столь же драматичною и загадочною, как личность Гамлета. Они обе не могут обойтись без комментариев, и обе внушают сочувствие к себе, хотя по различным причинам. Козьма Прутков был, очевидно, жертвою трех упомянутых лиц, сделавшихся произвольно его опекунами или клевретами. Они поступили с ним как «ложные друзья», выставляемые в трагедиях и драмах. Они, под личиною дружбы, развили в нем такие качества, которые желали осмеять публично. Под их влиянием он перенял от других людей, имевших успех: смелость, самодовольство, самоуверенность, даже наглость и стал считать каждую свою мысль, каждое свое писание и изречение – истиною, достойною оглашения. Он вдруг счел себя сановником в области мысли и стал самодовольно выставлять свою ограниченность и свое невежество, которые иначе остались бы неизвестными вне стен Пробирной Палатки. Из этого видно, впрочем, что его опекуны, или «ложные друзья», не придали ему никаких новых дурных качеств: они только ободрили его и тем самым они вызвали наружу такие его свойства, которые таились до случая. Ободренный своими клевретами, он уже сам стал требовать, чтобы его слушали; а когда его стали слушать, он выказал такое самоуверенное непонимание действительности, как будто над каждым его словом и произведением стоит ярлык; «все человеческое мне чуждо».

Самоуверенность, самодовольство и умственная ограниченность Козьмы Пруткова выразились особенно ярко в его «Плодах раздумья», т. е. в его «Мыслях и афоризмах». Обыкновенно форму афоризмов употребляют для передачи выводов житейской мудрости; но Козьма Прутков воспользовался ею иначе. Он в большей части своих афоризмов или говорит с важностью «казенные» пошлости, или вламывается с усилием в открытые двери, или высказывает такие «мысли», которые не только не имеют соотношения с его временем и страною, но как бы находятся вне всякого времени и какой бы ни было местности. При этом в его афоризмах часто слышится не совет, не наставление, а команда. Его знаменитое «Бди!» напоминает военную команду: «Пли!» Да и вообще Козьма Прутков высказывался так самодовольно, смело и настойчиво, что заставил уверовать в свою мудрость. По пословице: «смелость города берет», Козьма Прутков завоевал себе смелостью литературную славу. Будучи умственно ограниченным, он давал советы мудрости; не будучи поэтом, он писал стихи и драматические сочинения; полагая быть историком, он рассказывал анекдоты, не имея ни образования, ни хотя бы малейшего понимания потребностей отечества, он сочинял для него проекты управления. – «Усердие все превозмогает!..»

Упомянутые трое опекунов Козьмы Пруткова заботливо развили в нем такие качества, при которых он оказывался вполне ненужным для своей страны; и, рядом с этим, они безжалостно обобрали у него все такие, которые могли бы сделать его хотя немного полезным. Присутствие первых и отсутствие вторых равно комичны, а как при этом в Козьме Пруткове сохранилось глубокое, прирожденное добродушие, делающее его невинным во всех выходках, то он оказался забавным и симпатичным. В этом и состоит драматичность его положения. Поэтому он и может быть справедливо назван жертвою своих опекунов: он бессознательно и против своего желания забавлял, служа их целям. Не будь этих опекунов, он едва ли решился бы, пока состоял только в должности директора Пробирной Палатки, так откровенно, самоуверенно и самодовольно разоблачиться перед публикою.

Но справедливо ли укорять опекунов Козьмы Пруткова за то, что они выставили его с забавной стороны? Ведь только через это они доставили ему славу и симпатию публики; а Козьма Прутков любил славу. Он даже печатно отвергал справедливость мнения, будто «слава – дым». Он печатно сознавался, что «хочет славы», что «слава тешит человека». Опекуны его угадали, что он никогда не поймет комичности своей славы и будет ребячески наслаждаться ею.

И он действительно наслаждался своею славою с увлечением, до самой своей смерти, всегда веря в необыкновенные и разнообразные свои дарования. Он был горд собою и счастлив: более этого не дали бы ему самые благонамеренные опекуны.

Слава Козьмы Пруткова установилась так быстро, что в первый же год своей гласной литературной деятельности (в 1853 г.) он уже занялся приготовлением отдельного издания своих сочинений с портретом. Для этого были тогда же приглашены им трое художников, которые нарисовали и перерисовали на камень его портрет, отпечатанный в том же 1853 году, в литографии Тюлина, в значительном количестве экземпляров2
Художники эти – тогдашние ученики Академии художеств, занимавшиеся и жившие вместе: Лев Михайлович Жемчужников, Александр Егорович Вейдеман и Лев Феликсович Лагорио. Подлинный их рисунок сохранился до сих пор у Л. М. Жемчужникова. Упоминаемая здесь литография Тюлина находилась в С.-Петербурге на Васильевском острову по 5-й линии, против Академии художеств

Тогдашняя цензура почему-то не разрешила выпуска этого портрета; вследствие этого не состоялось и все издание. В следующем году оказалось, что все отпечатанные экземпляры портрета, кроме пяти, удержанных издателями тотчас по отпечатании, пропали, вместе с камнем, при перемене помещения литографии Тюлина в 1854 г. в новом помещении литографии. Впоследствии некоторые лица приобрели эти пропавшие экземпляры покупкой на Апраксином дворе; вот почему при настоящем издании приложена фотогиалотипная копия, в уменьшенном формате, с одного из уцелевших экземпляров того портрета, а не подлинные оттиски.

Дорожа памятью о Козьме Пруткове, нельзя не указать и тех подробностей его наружности и одежды, коих передачу в портрете он вменял художникам в особую заслугу; именно: искусно подвитые и всклоченные, каштановые, с проседью, волоса; две бородавочки: одна вверху правой стороны лба, а другая вверху левой скулы; кусочек черного английского пластыря на шее, под правою скулой, на месте постоянных его бритвенных порезов; длинные, острые концы рубашечного воротника, торчащие из-под цветного платка, повязанного на шее широкою и длинною петлею; плащ-альмавива, с черным бархатным воротником, живописно закинутый одним концом за плечо; кисть левой руки, плотно обтянутая белою замшевого перчаткою особого покроя, выставленная из-под альмавивы, с дорогими перстнями поверх перчатки (эти перстни были ему пожалованы при разных случаях).

Когда портрет Козьмы Пруткова был уже нарисован на камне, он потребовал, чтобы внизу была прибавлена лира, от которой исходят вверх лучи.

Художники удовлетворили это его желание, насколько было возможно в оконченном уже портрете; но в уменьшенной копии с портрета, приложенной к настоящему изданию, эти поэтические лучи, к сожалению, едва заметны.

Козьма Прутков никогда не оставлял намерения издать отдельно свои сочинения. В 1860 г. он даже заявил печатно (в журн. «Современник», в выноске к стихотворению «Разочарование») о предстоящем выходе их в свет; но обстоятельства мешали исполнению этого его намерения до сих пор. Теперь оно осуществляется, между прочим, и для охранения типа и литературных прав Козьмы Пруткова, принадлежащих исключительно литературным его образователям, поименованным в настоящем очерке.

Ввиду являвшихся в печати ошибочных указаний на участие в деятельности Козьмы Пруткова разных других лиц, представляется нелишним повторить сведения о сотрудничестве их:

Во-первых: литературную личность Козьмы Пруткова создали и разработали три лица, именно: граф Алексей Константинович Толстой, Алексей Михайлович Жемчужников и Владимир Михайлович Жемчужников.

Во-вторых: сотрудничество в этом деле было оказано двумя лицами, в определенном здесь размере, именно:

1) Александром Михайловичем Жемчужниковым, принимавшим весьма значительное участие в сочинении не только трех басен: «Незабудки и запятки», «Кондуктор и тарантул» и «Цапля и беговые дрожки», но также комедии «Блонды» и недоделанной комедии «Любовь и Силин» (см. о ней в начальной выноске), и

2) Петром Павловичем Ершовым, известным сочинителем сказки «Конек-горбунок», которым было доставлено несколько куплетов, помещенных во вторую картину оперетты: «Черепослов, сиречь Френолог»3
П. П. Ершов лично передал эти куплеты В. М. Жемчужникову в Тобольске, в 1854 г., заявив желание: «Пусть ими воспользуется Козьма Прутков, потому что сам я уже ничего не пишу». Кстати заметить: в биографии П. П. Ершова, напечатанной г. Ярославцевым в 1872 г., на стр. 49 помещен отрывок из письма Ершова от 5 марта 1837 г., в котором он упоминает о «куплетцах» для водевиля «Черепослов», написанного приятелем его «Ч-жовым». Не эти ли «куплетцы» и были в 1854 г. переданы П. П. Ершовым? При них было и заглавие «Черепослов».

И в-третьих: засим, никто – ни из редакторов и сотрудников журнала «Современник», ни из всех прочих русских писателей – не имел в авторстве Козьмы Пруткова ни малейшего участия.

«Досуги» и «Пух и перья»4
Заголовок «Досуги» и «Пух и перья» объединяет заглавия двух публикаций в 1854 («Литературный ералаш») и 1860 («Свисток»).

Предисловие5
Впервые опубликовано в «Современнике», 1854, № 2.

Читатель, вот мои «Досуги»… Суди беспристрастно! Это только частица написанного. Я пишу с детства. У меня много неконченного (d’inachev?). Издаю пока, отрывок. Ты спросишь: Зачем? Отвечаю: я хочу славы. – Слава тешит человека. Слава, говорят, «дым»; это неправда. Я этому не верю!

Я поэт, поэт даровитый! Я в этом убедился; убедился, читая других: если они поэты, так и я тож!.. Суди, говорю, сам. Да суди беспристрастно. Я ищу справедливости; снисхождения не надо, я не прошу снисхожденья!..

Читатель, до свидания! Коли эти сочинения понравятся, прочтешь и другие.

Запас у меня велик, материалов много; нужен только зодчий, нужен архитектор; я хороший архитектор!

Читатель прощай! Смотри же читай со вниманием, да не поминай лихом!

Твой доброжелатель – Козьма Прутков.

Письмо известного Козьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту6
Полное название – Письмо известного Козьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту «С-Петербургских ведомостей» (1854 г.) по поводу статьи сего последнего, впервые – в «Современнике», 1854, № 6.

Фельетонист, я пробежал твою статейку в № 80 «С.-Петербургских ведомостей». Ты в ней упоминаешь обо мне; это ничего. Но ты в ней неосновательно хулишь меня! За это не похвалю, хотя ты, очевидно, домогаешься моей похвалы.

Ты утверждаешь, что я пишу пародии? Отнюдь!.. Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал пародий! Откуда ты взял, будто я пишу пародии? Я просто анализировал в уме своем большинство поэтов, имевших успех; этот анализ привел меня к синтезису; ибо дарования, рассыпанные между другими поэтами порознь, оказались совмещенными все во мне едином!.. Прийдя к такому сознанию, я решился писать. Решившись писать, я пожелал славы. Пожелав славы, я избрал вернейший к ней путь: подражание именно тем поэтам, которые уже приобрели ее в некоторой степени. Слышишь ли? – «подражание», а не пародию!.. Откуда же ты взял, будто я пишу пародии?!

В этом направлении написан мною и «Спор древних греческих философов об изящном». Как же ты, фельетонист, уверяешь, будто для него «нет образца в современной литературе»? Я, твердый в своем направлении, как кремень, не мог бы и написать этот «Спор», если бы не видел для него «образца в современной литературе»!.. Тебе показалась устарелою форма этого «Спора»; и тут не так! Форма самая обыкновенная, разговорная, драматическая, вполне соответствующая этому, истинно драматическому, моему созданию!.. Да и где ты видел, чтобы драматические произведения были написаны не в разговорной форме?!

Затем ты, подобно другим, приписываешь, кажется, моему перу и «Гномов» и прочие «Сцены из обыденной жизни»? О, это жестокая ошибка! Ты вчитайся в оглавление, вникни в мои произведения и тогда поймешь, как дважды два четыре: что в «Ералаши» мое и что не мое!..

Послушай, фельетонист! – я вижу по твоему слогу, что ты еще новичок в литературе, однако ты уже успел набить себе руку; это хорошо! Теперь тебе надо добиваться славы; слава тешит человека!.. Слава, говорят, «дым», но это неправда! Ты не верь этому, фельетонист! – Итак, во имя литературной твоей славы, прошу тебя: не называй вперед моих произведений пародиями! Иначе я тоже стану уверять, что все твои фельетоны не что иное, как пародии; ибо они как две капли воды похожи на все прочие газетные фельетоны!

Между моими произведениями, напротив, не только нет пародий, но даже не всё подражание; а есть настоящие, неподдельные и крупные самородки!.. Вот ты так пародируешь меня, и очень неудачно! Напр., ты говоришь: «Пародия должна быть направлена против чего-нибудь, имеющего более или менее (!) серьезный смысл; иначе она будет пустою забавою». Да это прямо из моего афоризма: «Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые; иначе такое бросание будет пустою забавою!..»

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Шрифт:

100% +

Козьма Прутков
Избранное

Автопортрет

Козьма Прутков: созданное и создатели

В 1854 году на небосклоне русской поэзии появилось новое имя – Козьма Прутков. Некрасовский журнал «Современник», открывший к тому времени немало дарований, не просчитался и на этот раз. Правда, сочинения начинающего автора опубликовали на страницах юмористического приложения к журналу – в «Литературном ералаше», но ведь и Тургенев впервые увидел своего «Хоря и Калиныча» в разделе «Смесь» того же «Современника», а теперь он – известный автор «Записок охотника»…

Видно было, что и новый поэт полон надежд и воодушевления.
Я вечно буду петь и песней наслаждаться,
Я вечно буду пить чарующий нектар.
Раздайся ж прочь, толпа!.. довольно насмехаться!
Тебе ль познать Пруткова дар?!

Впрочем, уже в следующей строфе этого стихотворения под многозначительным заглавием «К толпе» автор сменял презрение на снисхождение к ней:

Постой!.. Скажи: за что ты злобно так смеёшься?
Скажи: чего давно так ждёшь ты от меня?
Не льстивых ли похвал?! Нет, их ты не дождёшься!
Призванью своему по гроб не изменя,
Но с правдой на устах, улыбкою дрожащих,
С змеёю желчною в изношенной груди,
Тебя я наведу в стихах, огнём палящих,
На путь с неправого пути!

Заявив таким образом о своей творческой программе, Прутков с не меньшей страстью принялся воплощать её в жизнь. Как видно, ему особенно были по душе жанры, споспешествующие исправлению нравов, обличению порока: басни, комедии, эпиграммы…

Мне, в размышлении глубоком,
Сказал однажды Лизимах:
«Что зрячий зрит здоровым оком,
Слепой не видит и в очках!»

Лизимах – суровый философ-стоик времён упадка Рима. Да и сам Козьма Прутков не чужд тяги к крылатому слову. Публикуются его «Плоды раздумья» – свод чеканных афоризмов, среди которых и знаменитые ныне «Смотри в корень!», «Никто не обнимет необъятного», «Не ходи по косогору, сапоги оттопчешь!», а также множество других, не менее выразительных: «Первый шаг младенца есть первый шаг к его смерти», «Щёлкни кобылу в нос – она махнёт хвостом», «Поощрение столь же необходимо гениальному писателю, сколь необходима канифоль смычку виртуоза», «Что есть лучшего? – Сравнив прошедшее, свести его с настоящим!».

Следуя последнему афоризму, Козьма Прутков обнародовал «Исторические материалы Федота Кузьмича Пруткова (деда)», скромно объявив в предисловии: «Весь мой род занимался литературою» – и пообещав, вслед за дедовыми записками, издать записки отца и свои собственные.

Правда, таковых не появилось, но зато после его кончины почтительные потомки подробно рассказали о жизненном и творческом пути этого государственного мужа и литературного деятеля. Читатель узнал, что К. П. Прутков дослужился до высокого чина действительного статского советника и директора Пробирной Палатки, что помимо произведений изящной словесности он создавал «правительственные проекты», из которых знаменитейший – «О введении единомыслия в России», который, правда, в то время не был осуществлён.

Художники, восхищённые славой Пруткова, создали его портрет, причём изображаемый потребовал, чтобы внизу была прибавлена лира, от которой исходят вверх лучи. Желание было исполнено. Впоследствии появился бюст поэта, ныне хранящийся в краеведческом музее города Тамбова, а в конце XX века скульптура Козьмы Пруткова была сооружена в брянском парке-музее имени А. К. Толстого. Можно добавить, что сочинения Пруткова цитировали Тургенев и Герцен, Гончаров и Салтыков-Щедрин. Большое стихотворение Пруткова «Осада Памбы» читают герои романа Достоевского «Село Степанчиково и его обитатели». Да и в других произведениях писателя появляется имя этого сочинителя, по определению Достоевского, «красы нашего времени»…

Таков Козьма Петрович Прутков (1803–1863) – одно из удивительных и ярких порождений русской литературной и общественной жизни. Ни для кого не секрет: его самого, со всей биографией и родословной, с баснями, стихотворениями, пьесами, афоризмами, придумали поэт Алексей Константинович Толстой и его двоюродные братья – Алексей и Владимир Жемчужниковы. Свою лепту внесли и другие Жемчужниковы – Александр и Лев (он вместе с художниками Бейдеманом и Лагорио изобразил Пруткова), а также поэт Пётр Ершов, автор знаменитого «Конька-горбунка». Но совсем не простой забавой для них стал этот чиновник-поэт.

Да, поэт Алексей Толстой, старший среди братьев, любил шутки, веселье, от природы обладал абсолютным чувством юмора. Да, поэт Алексей Жемчужников десятилетиями оставался верен темам русской сатирической поэзии. Да, вся дружеская атмосфера большой семьи Жемчужниковых была пронизана жизнерадостностью и одновременно неприятием косного, казённого, туполобого.

Существует немало историй о розыгрышах, которые устраивали братья в чиновном Петербурге. Однажды один из них, облачившись в мундир флигель-адъютанта, то есть офицера императорской свиты, объехал ночью петербургских архитекторов, передавая якобы повеление Николая I явиться наутро во дворец в связи с тем, что Исаакиевский собор провалился под землю. Его величество были весьма этой шуткой недовольны…

Но со временем юношеское неприятие зарегламентированного уклада столичной да и всей российской жизни («Земля ж у нас богата, Порядка в ней лишь нет», писал А. К. Толстой в знаменитой сатирической хронике) стало сменяться размышлениями о творческой сути человеческой природы, о подлинных ценностях бытия.

При подготовке в 1884 году первого «Полного собрания сочинений Козьмы Пруткова» Жемчужниковы рассказали, что, создавая Пруткова, они «развили в нём такие качества, которые желали осмеять публично». Прутков «перенял от других людей, имевших успех: смелость, самодовольство, самоуверенность, даже наглость и стал считать каждую свою мысль, каждое своё писание и изречение – истиною, достойною оглашения. Он вдруг счёл себя сановником в области мысли и стал самодовольно выставлять свою ограниченность и своё невежество». На всеобщее обозрение и очевидное посмеяние было выставлено распространённое в российской жизни представление, что чиновник, плоть от плоти государственного механизма, обладает единоличным правом на истину, в том числе и в сферах интеллектуальной деятельности, творчества, что само по себе творческие силы парализует. «По пословице: „Смелость города берёт“, Козьма Прутков завоевал себе смелостью литературную славу. Будучи умственно ограниченным, он давал советы мудрости, не будучи поэтом, он писал стихи и драматические сочинения, полагая быть историком, он рассказывал анекдоты, не имея ни образования, ни хотя бы малейшего понимания потребностей отечества, он сочинял для него проекты управления, – „Усердие всё превозмогает!“»

Если сам Прутков, с его, так сказать, биографическими и мыслительными данными, – сатира на нашего российского вечного бюрократа, на неумирающий тип бюрократического мышления, то «лирика» директора Пробирной Палатки пародирует те литературные формы и средства, которые с развитием поэзии износились, стали банальными и воспринимаются читателями без каких-либо эстетических переживаний, а мысли – как род ходячей морали, унылого назидания.

Но сама фигура Пруткова сослужила отечественной словесности хорошую службу. Представление о литературе как о служанке государства было доведено в его писаниях до абсурда и отныне всерьёз восприниматься не могло. Самим своим существованием этот образ убеждает читателя в невозможности свести поэзию к канцелярским инструкциям, подлинное, свободное вдохновение – к исканию поощрения. Любой литературный администратор, забывавший об этом, рано или поздно оказывался в положении Пруткова.

Сергей Дмитренко

Плоды раздумья мысли и афоризмы

1

Обручальное кольцо есть первое звено в цепи супружеской жизни.

2

Жизнь нашу можно удобно сравнивать со своенравною рекою, на поверхности которой плавает челн, иногда укачиваемый тихоструйною волною, нередко же задержанный в своем движении мелью и разбиваемый о подводный камень. Нужно ли упоминать, что сей утлый челн на рынке скоропреходящего времени есть не кто иной, как сам человек?

3

Никто не обнимет необъятного.

4

Нет столь великой вещи, которую не превзошла бы величиною еще большая. Нет вещи столь малой, в которую не вместилась бы еще меньшая.

5

Смотри в корень!

6

Лучше скажи мало, но хорошо.

7

Наука изощряет ум; ученье вострит память.

8

Что скажут о тебе другие, коли ты сам о себе ничего сказать не можешь?

9

Самопожертвование есть цель для пули каждого стрелка.

10

Память человека есть лист белой бумаги: иногда напишется хорошо, а иногда дурно.

11

Слабеющая память подобна потухающему светильнику.

12

Слабеющую память можно также сравнивать с увядающею незабудкою.

13

Слабеющие глаза всегда уподоблю старому потускневшему зеркалу, даже надтреснутому.

14

Воображение поэта, удрученного горем, подобно ноге, заключенной в новый сапог.

15

Влюбленный в одну особу страстно – терпит другую токмо по расчету.

16

Если хочешь быть красивым, поступи в гусары.

17

Человек, не будучи одеян благодетельною природою, получил свыше дар портного искусства.

18

Не будь портных, скажи: как различил бы ты служебные ведомства?

19

Скрывая истину от друзей, кому ты откроешься?

20

Что есть лучшего? – Сравнив прошедшее, свести его с настоящим.

21

Полезнее пройти путь жизни, чем всю вселенную.

22

Если у тебя есть фонтан, заткни его; дай отдохнуть и фонтану.

23

Женатый повеса воробью подобен.

24

Усердный врач подобен пеликану.

25

Эгоист подобен давно сидящему в колодце.

26

Гений подобен холму, возвышающемуся на равнине.

Мазуровский В. Бой за знамя (фрагмент)

27

Умные речи подобны строкам, напечатанным курсивом.

28

Начало ясного дня смело уподоблю рождению невинного младенца: быть может, первый не обойдется без дождя, а жизнь второго – без слез.

29

Если бы тени предметов зависели не от величины сих последних, а имели бы свой произвольный рост, то, может быть, вскоре не осталось бы на всем земном шаре ни одного светлого места.

30

Стрельба в цель упражняет руку и причиняет верность глазу.

31

Бердыш в руках воина то же, что меткое слово в руках писателя.

32

Магнитная стрелка, непреодолимо влекомая к северу, подобна мужу, который блюдет законы.

33

Первый шаг младенца есть первый шаг к его смерти.

34

Смерть для того поставлена в конце жизни, чтобы удобнее к ней приготовиться.

35

В доме без жильцов – известных насекомых не обрящешь.

36

Ничего не доводи до крайности: человек, желающий трапезовать слишком поздно, рискует трапезовать на другой день поутру.

37

Пища столь же необходима для здоровья, сколь необходимо приличное обращение человеку образованному.

38

«Зачем, – говорит эгоист, – стану я работать для потомства, когда оно ровно ничего для меня не сделало?» – Несправедлив ты, безумец! Потомство сделало для тебя уже то, что ты, сближая прошедшее с настоящим и будущим, можешь по произволу считать себя: младенцем, юношей и старцем.

39

Вытапливай воск, но сохраняй мед.

40

Пояснительные выражения объясняют темные мысли.

41

Не всякому человеку даже гусарский мундир к лицу.

42

43

Камергер редко наслаждается природою.

44

Никто не обнимет необъятного.

45

Три дела, однажды начавши, трудно кончить: а) вкушать хорошую пищу; б) беседовать с возвратившимся из похода другом и в) чесать, где чешется.

46

Прежде чем познакомишься с человеком, узнай: приятно ли его знакомство другим?

47

Здоровье без силы – то же, что твердость без упругости.

48

Все говорят, что здоровье дороже всего; но никто этого не соблюдает.

49

Достаток распутного равняется короткому одеялу: натянешь его к носу – обнажатся ноги.

50

Не растравляй раны ближнего: страждущему предлагай бальзам… Копая другому яму, сам в нее попадешь.

51

Если у тебя спрошено будет: что полезнее, солнце или месяц? – ответствуй: месяц. Ибо солнце светит днем, когда и без того светло; а месяц – ночью.

52

Но, с другой стороны: солнце лучше тем, что светит и греет; а месяц только светит, и то лишь в лунную ночь!

Куликов И. С. Портрет А. С. Уварова

53

Самолюбие и славолюбие суть лучшие удостоверения бессмертия души человеческой.

Рассуждай токмо о том, о чем понятия твои тебе сие дозволяют. Так: не зная законов языка ирокезского, можешь ли ты делать такое суждение по сему предмету, которое не было бы неосновательно глупо?

56

Принимаясь за дело, соберись с духом.

57

Перо, пишущее для денег, смело уподоблю шарманке в руках скитающегося иностранца.

58

Щелкни кобылу в нос – она махнет хвостом.

59

Не робей перед врагом: лютейший враг человека – он сам.

60

И терпентин на что-нибудь полезен!

61

Всякий необходимо причиняет пользу, употребленный на своем месте. Напротив того: упражнения лучшего танцмейстера в химии неуместны; советы опытного астронома в танцах глупы.

62

Часами измеряется время, а временем – жизнь человеческая; но чем, скажи, измеришь ты глубину Восточного океана?

63

Говорят, что труд убивает время; но сие последнее, нисколько от этого не уменьшаяся, продолжает служить человечеству и всей вселенной постоянно в одинаковой полноте и непрерывности.

64

На дне каждого сердца есть осадок.

65

Под сладкими выражениями таятся мысли коварные: так, от курящего табак нередко пахнет духами.

66

Многие вещи нам непонятны не потому, что наши понятия слабы; но потому, что сии вещи не входят в круг наших понятий.

67

Никто не обнимет необъятного!

68

Болтун подобен маятнику: того и другой надо остановить.

69

Два человека одинаковой комплекции дрались бы недолго, если бы сила одного превозмогла силу другого.

70

Не все стриги, что растет.

71

Ногти и волосы даны человеку для того, чтобы доставить ему постоянное, но легкое занятие.

72

Иной певец подчас хрипнет.

73

Поощрение столь же необходимо гениальному писателю, сколь необходима канифоль смычку виртуоза.

74

Единожды солгавши, кто тебе поверит?

75

Жизнь – альбом. Человек – карандаш. Дела – ландшафт. Время – гумиэластик: и отскакивает, и стирает.

76

Продолжать смеяться легче, чем окончить смех.

77

Смотри вдаль – увидишь даль; смотри в небо – увидишь небо; взглянув в маленькое зеркальце, увидишь только себя.

78

Где начало того конца, которым оканчивается начало?

79

Чем скорее проедешь, тем скорее приедешь.

80

Если хочешь быть счастливым, будь им.

Крамской И. Н. Мина Моисеев

81

Не в совокупности ищи единства, но более – в единообразии разделения.

82

Усердный в службе не должен бояться своего незнанья; ибо каждое новое дело он прочтет.

83

Петух пробуждается рано; но злодей еще раньше.

84

Усердие все превозмогает!

85

Что имеем – не храним; потерявши – плачем.

86

И устрица имеет врагов!

87

Возобновленная рана много хуже противу новой.

88

В глубине всякой груди есть своя змея.

89

Только в государственной службе познаёшь истину.

90

Иного прогуливающегося старца смело уподоблю песочным часам.

91

Не шути с женщинами: эти шутки глупы и неприличны.

92

Чрезмерный богач, не помогающий бедным, подобен здоровенной кормилице, сосущей с аппетитом собственную грудь у колыбели голодающего дитяти.

93

Магнит показывает на север и на юг; от человека зависит избрать хороший или дурной путь жизни.

94

На чужие ноги лосины не натягивай.

95

Человек раздвоен снизу, а не сверху, – для того, что две опоры надежнее одной.

96

Человек ведет переписку со всем земным шаром, а через печать сносится даже с отдаленным потомством.

97

Глупейший человек был тот, который изобрел кисточки для украшения и золотые гвоздики на мебели.

98

Многие люди подобны колбасам: чем их начинят, то и носят в себе.

99

Чувствительный человек подобен сосульке; пригрей его, он растает.

100

Многие чиновники стальному перу подобны.

101

Специалист подобен флюсу: полнота его одностороння.

102

В здании человеческого счастья дружба возводит стены, а любовь образует купол.

103

Взирая на высоких людей и на высокие предметы, придерживай картуз свой за козырек.

104

Плюнь тому в глаза, кто скажет, что можно обнять необъятное!

105

Земной шар, обращающийся в беспредельном пространстве, служит пьедесталом для всего, на нем обретающегося.

106

Если на клетке слона прочтешь надпись «буйвол», не верь глазам своим.

107

Муравьиные яйца более породившей их твари; так и слава даровитого человека далеко продолжительнее собственной его жизни.

108

Всякая вещь есть форма проявления беспредельного разнообразия.

Доу Дж. Портрет А. А. Тучкова-четвертого

109

Во всех частях земного шара имеются свои, даже иногда очень любопытные, другие части.

110

Глядя на мир, нельзя не удивляться!

111

Самый отдаленный пункт земного шара к чему-нибудь да близок, а самый близкий от чего-нибудь да отдален.

112

Философ легко торжествует над будущею и минувшею скорбями, но он же легко побеждается настоящею.

113

Небо, усеянное звездами, всегда уподоблю груди заслуженного генерала.

114

Доблий1
Доблестный (церковнослав.).

Муж подобен мавзолею.

115

Вакса чернит с пользою, а злой человек – с удовольствием.

116

Пороки входят в состав добродетели, как ядовитые снадобья в состав целебных средств.

117

Из всех плодов наилучшие приносит хорошее воспитание.

118

Любовь, поддерживаясь, подобно огню, непрестанным движением, исчезает купно с надеждою и страхом.

119

Рассчитано, что петербуржец, проживающий на солнопеке, выигрывает двадцать процентов здоровья.

120

Человеку даны две руки на тот конец, дабы он, принимая левою, раздавал правою.

121

Иногда достаточно обругать человека, чтобы не быть им обманутым!

122

В сепаратном договоре не ищи спасения.

123

Ревнивый муж подобен турку.

124

Почти всякий человек подобен сосуду с кранами, наполненному живительною влагою производящих сил.

125

Умная женщина подобна Семирамиде.

126

Любой фат подобен трясогузке.

127

Вестовщик решету подобен.

128

Девицы вообще подобны шашкам: не всякой удается, но всякой желается попасть в дамки.

129

Всегда держись начеку!

130

Спокойствие многих было бы надежнее, если бы дозволено было относить все неприятности на казенный счет.

131

Не ходи по косогору, сапоги стопчешь!

132

Советую каждому: даже не в особенно сырую и ветреную погоду закладывать уши хлопчатою бумагою или морским канатом.

133

Кто мешает тебе выдумать порох непромокаемый?

134

Снег считают саваном омертвевшей природы; но он же служит первопутьем для жизненных припасов. Так разгадайте же природу!

135

Барометр в земледельческом хозяйстве может быть с большою выгодою заменен усердною прислугою, страдающею нарочитыми ревматизмами.

Ге Н. Н. Портрет писательницы и общественной деятельницы Елены Осиповны Лихачевой

136

Собака, сидящая на сене, вредна. Курица, сидящая на яйцах, полезна. От сидячей жизни тучнеют: так, всякий меняло жирен.

137

Неправое богатство подобно кресс-салату, – оно растет на каждом войлоке.

138

Всякая человеческая голова подобна желудку: одна переваривает входящую в оную пищу, а другая от нее засоряется.

139

Вещи бывают великими и малыми не токмо по воле судьбы и обстоятельств, но также по понятиям каждого.

140

И саго, употребленное не в меру, может причинить вред.

141

Взирая на солнце, прищурь глаза свои, и ты смело разглядишь в нем пятна.

142

Время подобно искусному управителю, непрестанно производящему новые таланты взамен исчезнувших.

143

Талантами измеряются успехи цивилизации, и они же предоставляют верстовые столбы истории, служа телеграммами от предков и современников к потомству.

144

И при железных дорогах лучше сохранять двуколку.

145

Покорность охлаждает гнев и дает размер взаимным чувствам.

146

Если бы все прошедшее было настоящим, а настоящее продолжало существовать с будущим, кто был бы в силах разобрать: где причины и где последствия?

147

Счастье подобно шару, который подкатывается: сегодня под одного, завтра под другого, послезавтра под третьего, потом под четвертого, пятого и т. д., соответственно числу и очереди счастливых людей.

148

Иные настойчиво утверждают, что жизнь каждого записана в книге Бытия.

149

Не совсем понимаю: почему многие называют судьбу индейкою, а не какою-либо другою, более на судьбу похожею птицею?

150

151

Лучшим каждому кажется то, к чему он имеет охоту.

152

Издание некоторых газет, журналов и даже книг может приносить выгоду.

153

Никогда не теряй из виду, что гораздо легче многих не удовлетворить, чем удовольствовать.

154

Хорошего правителя справедливо уподобляют кучеру.

155

Добрая сигара подобна земному шару: она вертится для удовольствия человека.

156

Бросая в воду камешки, смотри на круги, ими образуемые; иначе такое бросание будет пустою забавою.

157

Благочестие, ханжество, суеверие – три разницы.

158

Степенность есть надежная пружина в механизме общежития.

159

У многих катанье на коньках производит одышку и трясение.

160

Опять скажу: никто не обнимет необъятного!

Источники: 1) Личные сведения. 2) Сочинения Козьмы Пруткова. 3) «Некролог Козьмы Петровича Пруткова» в журн. «Современник», 1863 г., кн. IV, за подписью К. И. Шерстобитова. 4) «Корреспонденция» г. Алексея Жемчужникова, в газ. «С.-Петербургские ведомости» 1874 г., № 37, по поводу изданной г. Гербелем «Христоматии для всех». 5) Статьи: «Защита памяти Козьмы Пруткова», в газ. «Новое время» 1877 г., № 892, и 1881 г., № 2026, за подписью «Непременный член Козьмы Пруткова». 6) Письмо к редактору журнала «Век» от г. Владимира Жемчужникова, в газетах: «Голос» 1883 г., № 40, и «Новое время», 1883 г., № 2496. 7) Статья: «Происхождение псевдонима Козьмы Пруткова» г. А. Жемчужникова, помещенная в «Новостях», 1883 г., № 20.

Козьма Петрович Прутков провел всю свою жизнь, кроме годов детства и раннего отрочества, в государственной службе: сначала по военному ведомству, а потом по гражданскому. Он родился 11 апреля 1803 г.; скончался 13 января 1863 г.

В «Некрологе» и в других статьях о нем было обращено внимание на следующие два факта: во-первых, что он помечал все свои печатные прозаические статьи 11-м числом апреля или иного месяца: и во-вторых, что он писал свое имя: Козьма, а не Кузьма. Оба эти факта верны; но первый из них истолковывался ошибочно. Полагали, будто он, помечая свои произведения 11-м числом, желал ознаменовать каждый раз день своего рождения; на самом же деле он ознаменовывал такою пометою не день рождения, а свое замечательное сновидение, вероятно только случайно совпавшее с днем его рождения и имевшее влияние на всю его жизнь. Содержание этого сновидения рассказано далее, со слов самого Козьмы Пруткова. Что же касается способа писания им своего имени, то в действительности он писался даже не «Козьма», но Косьма, как знаменитые его соименники: Косьма и Дамиан, Косьма Минин, Косьма Медичи и немногие подобные.

В 1820 г. он вступил в военную службу, только для мундира, и пробыл в этой службе всего два года с небольшим, в гусарах. В это время и привиделся ему вышеупомянутый сон. Именно: в ночь с 10 на 11 апреля 1823 г., возвратясь поздно домой с товарищеской попойки и едва прилегши на койку, он увидел перед собой голого бригадного генерала, в эполетах, который, подняв его с койки за руку и не дав ему одеться, повлек его молча по каким-то длинным и темным коридорам, на вершину высокой и остроконечной горы, и там стал вынимать перед ним из древнего склепа разные драгоценные материи, показывая их ему одну за другою и даже прикидывая некоторые из них к его продрогшему телу. Прутков ожидал с недоумением и страхом развязки этого непонятного события; но вдруг от прикосновения к нему самой дорогой из этих материй он ощутил во всем теле сильный электрический удар, от которого проснулся весь в испарине. Неизвестно, какое значение придавал Козьма Петрович Прутков этому видению. Но, часто рассказывая о нем впоследствии, он всегда приходил в большое волнение и заканчивал свой рассказ громким возгласом: «В то же утро, едва проснувшись, я решил оставить полк и подал в отставку; а когда вышла отставка, я тотчас определился на службу по министерству финансов, в Пробирную Палатку, где и останусь навсегда!» - Действительно, вступив в Пробирную Палатку в 1823 г., он оставался в ней до смерти, т. е. до 13 января 1863 года. Начальство отличало и награждало его. Здесь, в этой Палатке, он удостоился получить все гражданские чины, до действительного статского советника включительно, и наивысшую должность: директора Пробирной Палатки; а потом- и орден св. Станислава 1-й степени, который всегда прельщал его, как это видно из басни «Звезда и брюхо».

Вообще он был очень доволен своею службою. Только в период подготовления реформ прошлого царствования он как бы растерялся. Сначала ему казалось, что из-под него уходит почва, и он стал роптать, повсюду крича о рановременности всяких реформ и о том, что он «враг всех так называемых вопросов!». Однако потом, когда неизбежность реформ сделалась несомненною, он сам старался отличиться преобразовательными проектами и сильно негодовал, когда эти проекты его браковали по их очевидной несостоятельности. Он объяснял это завистью, неуважением опыта и заслуг и стал впадать в уныние, даже приходил в отчаяние. В один из моментов такого мрачного отчаяния он написал мистерию: «Сродство мировых си л», впервые печатаемую в настоящем издании и вполне верно передающую тогдашнее болезненное состояние его духа . Вскоре, однако, он успокоился, почувствовал вокруг себя прежнюю атмосферу, а под собою - прежнюю почву. Он снова стал писать проекты, но уже стеснительного направления, и они принимались с одобрением. Это дало ему основание возвратиться к прежнему самодовольству и ожидать значительного повышения по службе. Внезапный нервный удар, постигший его в директорском кабинете Пробирной Палатки, при самом отправлении службы, положил предел этим надеждам, прекратив его славные дни. В настоящем издании помещено в первый раз его «Предсмертное» стихотворение, недавно найденное в секретном деле Пробирной Палатки.

Но как бы ни были велики его служебные успехи и достоинства, они одни не доставили бы ему даже сотой доли той славы, какую он приобрел литературною своею деятельностью. Между тем он пробыл в государственной службе (считая гусарство) более сорока лет, а на литературном поприще действовал гласно только пять лет (в 1853-54 и в 1860-х годах).

До 1850 г., именно до случайного своего знакомства с небольшим кружком молодых людей, состоявшим из нескольких братьев Жемчужниковых и двоюродного их брата, графа Алексея Константиновича Толстого,- Козьма Петрович Прутков и не думал никогда ни о литературной, ни о какой-либо другой публичной деятельности. Он понимал себя только усердным чиновником Пробирной Палатки и далее служебных успехов не мечтал ни о чем. В 1850 г. граф А. К. Толстой и Алексей Михайлович Жемчужников, не предвидя серьезных последствий от своей затеи, вздумали уверить его, что видят в нем замечательные дарования драматического творчества. Он, поверив им, написал под их руководством комедию «Фантазия», которая была исполнена на сцене С.-Петербургского Александрийского театра, в высочайшем присутствии, 8 января 1851 г., в бенефис тогдашнего любимца публики, г. Максимова 1-го. В тот же вечер, однако, она была изъята из театрального репертуара, по особому повелению; это можно объяснить только своеобразностью сюжета и дурною игрою актеров. Она впервые печатается лишь теперь.

Эта первая неудача не охладила начинавшего писателя ни к его новым приятелям, ни к литературному поприщу. Он, очевидно, стал уже верить в свои литературные дарования. Притом упомянутый Алексей Жемчужников и брат его Александр ободрили его, склонив заняться сочинением басен. Он тотчас же возревновал славе И. А. Крылова тем более, что И. А. Крылов тоже состоял в государственной службе и тоже был кавалером ордена св. Станислава 1-й степени. В таком настроении он написал три басни: «Незабудки и запятки», «Кондуктор и тарантул» и «Цапля и беговые дрожки»; они были напечатаны в журн. «Современник» (1851 г., кн. XI, в «Заметках Нового Поэта») и очень понравились публике. Известный литератор Дружинин поместил о них весьма сочувственную статью, кажется, в журнале «Библиотека для чтения».

Делая эти первые шаги в литературе, Козьма Петрович Прутков не думал, однако, предаться ей. Он только подчинялся уговариваниям своих новых знакомых. Ему было приятно убеждаться в своих новых дарованиях, но он боялся и не желал прослыть литератором; поэтому он скрывал свое имя перед публикою. Первое свое произведение, комедию «Фантазия», он выдал на афише за сочинение каких-то «Y и Z»; а свои первые три басни, названные выше, он отдал в печать без всякого имени. Так было до 1852 г.; но в этом году совершился в его личности коренной переворот под влиянием трех лиц из упомянутого кружка: графа А. К. Толстого, Алексея Жемчужникова и Владимира Жемчужникова. Эти три лица завладели им, взяли его под свою опеку и развили в нем те типические качества, которые сделали его известным под именем Козьмы Пруткова. Он стал самоуверен, самодоволен, резок; он начал обращаться к публике «как власть имеющий»; и в этом своем новом и окончательном образе он беседовал с публикою в течение пяти лет, в два приема, именно: в 1853-54 годах, помещая свои произведения в журн. «Современник», в отделе «Ералаш», под общим заглавием: «Досуги Козьмы Пруткова»; ив 1860-64 годах, печатаясь в том же журнале в отделе «Свисток», под общим заглавием: «Пух и перья (Daunen und Federn)». Kpoме того, в течение второго появления его перед публикою некоторые его произведения (см. об этом в первой выноске настоящего очерка) были напечатаны в журн. «Искра» и одно в журн. «Развлечение», 1861 г., № 18. Промежуточные шесть лет, между двумя появлениями Козьмы Пруткова в печати, были для него теми годами томительного смущения и отчаяния, о коих упомянуто выше.

В оба свои кратковременные явления в печати Козьма Прутков оказался поразительно разнообразным, именно: и стихотворцем, и баснописцем, и историком (см. его «Выдержки из записок деда»), и философом (см. его «Плоды раздумья»), и драматическим писателем. А после его смерти обнаружилось, что в это же время он успевал писать правительственные проекты, как смелый и решительный администратор (см. его проект: «О введении единомыслия в России», напечатанный без этого заглавия, при его некрологе, в «Современнике», 1863 г., кн. IV). И во всех родах этой разносторонней деятельности он был одинаково резок, решителен, самоуверен. В этом отношении он был сыном своего времени, отличавшегося самоуверенностью и неуважением препятствий. То было, как известно, время знаменитого учения: «усердие все превозмогает». Едва ли даже не Козьма Прутков первый формулировал это учение в означенной фразе, когда был еще в мелких чинах? По крайней мере, оно находится в его «Плодах раздумья» под № 84. Верный этому учению и возбужденный своими опекунами, Козьма Прутков не усомнился в том, что ему достаточно только приложить усердие, чтобы завладеть всеми знаниями и дарованиями. Спрашивается, однако: 1) чему же обязан Козьма Прутков тем, что, при таких невысоких его качествах, он столь быстро приобрел и доселе сохраняет за собою славу и сочувствие публики? и 2) чем руководились его опекуны, развив в нем эти качества?

Для разрешения этих важных вопросов необходимо вникнуть в сущность дела, «посмотреть в корень», по выражению Козьмы Пруткова; и тогда личность Козьмы Пруткова окажется столь же драматичною и загадочною, как личность Гамлета. Они обе не могут обойтись без комментариев, и обе внушают сочувствие к себе, хотя по различным причинам. Козьма Прутков был, очевидно, жертвою трех упомянутых лиц, сделавшихся произвольно его опекунами или клевретами. Они поступили с ним как «ложные друзья», выставляемые в трагедиях и драмах. Они, под личиною дружбы, развили в нем такие качества, которые желали осмеять публично. Под их влиянием он перенял от других людей, имевших успех: смелость, самодовольство, самоуверенность, даже наглость и стал считать каждую свою мысль, каждое свое писание и изречение - истиною, достойною оглашения. Он вдруг счел себя сановником в области мысли и стал самодовольно выставлять свою ограниченность и свое невежество, которые иначе остались бы неизвестными вне стен Пробирной Палатки. Из этого видно, впрочем, что его опекуны, или «ложные друзья», не придали ему никаких новых дурных качеств: они только ободрили его и тем самым они вызвали наружу такие его свойства, которые таились до случая. Ободренный своими клевретами, он уже сам стал требовать, чтобы его слушали; а когда его стали слушать, он выказал такое самоуверенное непонимание действительности, как будто над каждым его словом и произведением стоит ярлык: «все человеческое мне чуждо».

Самоуверенность, самодовольство и умственная ограниченность Козьмы Пруткова выразились особенно ярко в его «Плодах раздумья», т. е. в его «Мыслях и афоризмах». Обыкновенно форму афоризмов употребляют для передачи выводов житейской мудрости; но Козьма Прутков воспользовался ею иначе. Он в большей части своих афоризмов или говорит с важностью «казенные» пошлости, или вламывается с усилием в открытые двери, или высказывает такие «мысли», которые не только не имеют соотношения с его временем и страною, но как бы находятся вне всякого времени и какой бы ни было местности. При этом в его афоризмах часто слышится не совет, не наставление, а команда. Его знаменитое «бди!» напоминает военную команду: «Пли!» Да и вообще Козьма Прутков высказывался так самодовольно, смело и настойчиво, что заставил уверовать в свою мудрость. По пословице: «смелость города берет», Козьма Прутков завоевал себе смелостью литературную славу. Будучи умственно ограниченным, он давал советы мудрости; не будучи поэтом, он писал стихи и драматические сочинения; полагая быть историком, он рассказывал анекдоты; не имея ни образования, ни хотя бы малейшего понимания потребностей отечества, он сочинял для него проекты управления.- «Усердие все превозмогает!»...

Упомянутые трое опекунов Козьмы Пруткова заботливо развили в нем такие качества, при которых он оказывался вполне ненужным для своей страны; и, рядом с этим, они безжалостно обобрали у него все такие, которые могли бы сделать его хотя немного полезным. Присутствие первых и отсутствие вторых равно комичны, а как при этом в Козьме Пруткове сохранилось глубокое, прирожденное добродушие, делающее его невинным во всех выходках, то он оказался забавным и симпатичным. В этом и состоит драматичность его положения. Поэтому он и может быть справедливо назван жертвою своих опекунов: он бессознательно и против своего желания забавлял, служа их целям. Не будь этих опекунов, он едва ли решился бы, пока состоял только в должности директора Пробирной Палатки, так откровенно, самоуверенно и самодовольно разоблачиться перед публикою.

Но справедливо ли укорять опекунов Козьмы Пруткова за го, что они выставили его с забавной стороны? Ведь только через это они доставили ему славу и симпатию публики; а Козьма Прутков любил славу. Он даже печатно отвергал справедливость мнения, будто «слава - дым». Он печатью сознавался, что «хочет славы», что «слава тешит человека». Опекуны его угадали, что он никогда не поймет комичности своей славы и будет ребячески наслаждаться ею. И он действительно наслаждался своею славою с увлечением, до самой своей смерти, всегда веря в необыкновенные и разнообразные свои дарования. Он был горд собою и счастлив: более этого не дали бы ему самые благонамеренные опекуны.

Слава Козьмы Пруткова установилась так быстро, что в первый же год своей гласной литературной деятельности (в 1853 г.) он уже занялся приготовлением отдельного издания своих сочинений с портретом. Для этого были тогда же приглашены им трое художников, которые нарисовали и перерисовали на камень его портрет, отпечатанный в том же 1853 году в литографии Тюлина, в значительном количестве экземпляров Тогдашняя цензура почему-то не разрешила выпуска этого портрета, вследствие этого не состоялось и все издание. В следующем году оказалось, что все отпечатанные экземпляры портрета, кроме пяти, удержанных издателями тотчас по отпечатании, пропали, вместе с камнем, при перемене помещения литографии Тюлина; вот почему при настоящем издании приложена фотогиалотипная копия, в уменьшенном формате, с одного из уцелевших экземпляров того портрета, а не подлинные оттиски.

Дорожа памятью о Козьме Пруткове, нельзя не указать и тех подробностей его наружности и одежды, коих передачу в портрете он вменял художникам в особую заслугу; именно: искусно подвитые и всклокоченные, каштановые, с проседью волоса; две бородавочки: одна вверху правой стороны лба, а другая вверху левой скулы; кусочек черного английского пластыря на шее, под правою скулой, на месте постоянных его бритвенных порезов; длинные, острые концы рубашечного воротника, торчащие из-под цветного платка, повязанного на шее широкою и длинною петлею; плащ-альмавива, с черным бархатным воротником, живописно закинутый одним концом за плечо; кисть левой руки, плотно обтянутая белою замшевою перчаткою особого покроя, выставленная из-под альмавивы, с дорогими перстнями поверх перчатки (эти перстни были ему пожалованы при разных случаях).

Когда портрет Козьмы Пруткова был уже нарисован на камне, он потребовал, чтобы внизу была прибавлена лира, от которой исходят вверх лучи. Художники удовлетворили это его желание, насколько было возможно в оконченном уже портрете; но в уменьшенной копии с портрета, приложенной к настоящему изданию, эти поэтические лучи, к сожалению, едва заметны.

Козьма Прутков никогда не оставлял намерения издать отдельно свои сочинения. В 1860 г. он даже заявил печатно (в журн. «Современник», в выноске к стихотворению «Разочарование») о предстоящем выходе их в свет; но обстоятельства мешали исполнению этого его намерения до сих пор. Теперь оно осуществляется, между прочим, и для охранения типа и литературных прав Козьмы Пруткова, принадлежащих исключительно литературным его образователям, поименованным в настоящем очерке.

Ввиду являвшихся в печати ошибочных указаний на участие в деятельности Козьмы Пруткова разных других лиц, представляется нелишним повторить сведения о сотрудничестве их!

Во-первых: литературную личность Козьмы Пруткова создали и разработали три лица, именно: граф Алексей Константинович Толстой, Алексей Михайлович Жемчужников и Владимир Михайлович Жемчужников.

Во-вторых: сотрудничество в этом деле было оказано двумя лицами, в определенном здесь размере, именно:

1) Александром Михайловичем Жемчужниковым, принимавшим весьма значительное участие в сочинении не только трех басен: «Незабудки и запятки», «Кондуктор и тарантул» и «Цапля и беговые дрожки», но также комедии «Блонды» и недоделанной комедии «Любовь и Силин» (см. о ней в начальной выноске), и

2) Петром Павловичем Ершовым, известным сочинителем сказки «Конек-горбунок», которым было доставлено несколько куплетов, помещенных во вторую картину оперетты: «Черепослов, сиречь Френолог» .

И в-третьих: засим, никто - ни из редакторов и сотрудников журнала «Современник», ни из всех прочих русских писателей - не имел в авторстве Козьмы Пруткова ни малейшего участия.

Примечания:

В таком же состоянии духа он написал стихотворение «Перед морем житейским», тоже впервые печатаемое в настоящем издании.

Художники эти - тогдашние ученики Академии художеств, занимавшиеся и жившие вместе: Лев Михайлович Жемчужников,

Александр Егорович Бейдеман и Лев Феликсович

Лагорио. Подлинный их рисунок сохранился до сих пор у Л. М. Жем-

чужникова. Упоминаемая здесь литография Тюлина находилась в С.-Петербурге на Васильевском острову по 5-й линии, против Академии художеств.

Так было объявлено г, Тюлиным В. М. Жемчужникову в 1854 г. в новом помещении литографии. Впоследствие некоторые лица приобретали эти

пропавшие экземпляры покупкой на Апраксином дворе.

П. П. Ершов лично передал эти куплеты В. М. Жемчужникову в Тобольске, в 1854 г., заявив желание: «Пусть ими воспользуется Козьма Прутков, потому что сам я уже ничего не пишу». Кстати заметить: в биографии П. П. Ершова, напечатанной г. Ярославцевым в 1872 г., на стр. 49 помещен отрывок из письма Ершова от 5 марта 1837 г., в котором он упоминает о «куплетцах» для водевиля «Черепослов», написанного приятелем его «Чижовым». Не эти ли «куплетцы» и были в 1854 г. переданы П. П. Ершовым? При них было и заглавие «Черепослов».

Краткий некролог и два посмертные произведения Козьмы Петровича Пруткова

Ужасное горе постигло семейство, друзей и ближних Кузьмы Петровича Пруткова, но еще ужаснее это горе для нашей отечественной литературы... Да, его не стало! Его уже нет, моего миленького дяди! Уже не существует более этого доброго родственника, этого великого мыслителя и даровитейшего из поэтов; этого полезного государственного деятеля, всегда справедливого, но строгого относительно своих подчиненных!.. Драгоценнейший мой дядюшка Кузьма Петрович Прутков всегда ревностно занимался службой, отдавая ей большую часть своих способностей и своего времени; только часы досуга посвящал он науке и музам, делясь потом с публикой плодами этих трудов невинных. Начальство ценило его ревность и награждало его по заслугам: начав службу в 1816 году юнкером в одном из лучших гусарских полков, Кузьма Петрович Прутков умер в чине действительного статского советника, со старшинством пятнадцати лет и четырех с половиною месяцев, после двадцатилетнего (с 1841 года) безукоризненного управления Пробирной Палаткой! Подчиненные любили, но боялись его. И долго еще, вероятно, сохранится в памяти чиновников Пробирной Палатки величественная, но строгая наружность покойного: его высокое, склоненное назад чело, опушенное снизу густыми рыжеватыми бровями, а сверху осененное поэтически всклоченными, шантретовыми с проседью волосами; его мутный, несколько прищуренный и презрительный взгляд; его изжелта-каштановый цвет лица и рук; его змеиная саркастическая улыбка, всегда выказывавшая целый ряд, правда, почерневших и поредевших от табаку и времени, но все-таки больших и крепких зубов; наконец - его вечно откинутая назад голова и нежно любимая им альмавива... Нет, такой человек не может скоро изгладиться из памяти знавших его!

Кузьма Петрович Прутков на 25-м году жизни соединил судьбу свою с судьбою любезной моей тетушки Антониды Платоновны, урожденной Проклеветантовой. Неутешная вдова оплакивает своего мужа, от которого имела множество детей, кроме находящихся в настоящее время в живых четырех дочек и шести сыновей. Дочки ее, любезные моему сердцу племянницы, отличаются все приятной наружностью и высоким образованием, наследованным от покойного отца; они уже в зрелых летах и - смело скажу - могут составить несомненное счастье четырех молодых людей, которым посчастливится соединить свою судьбу с их судьбою! Шесть сыновей покойного обещают твердо идти по следам своего отца, и я молю небо о даровании им необходимых для этого сил и терпения!..

Кузьма Петрович, любезный и несравненный мой дяденька, скончался после долгих страданий на руках нежно любившей его супруги, среди рыдания детей его, родственников и многих ближних, благоговейно теснившихся вокруг страдальческого его ложа... Он умер с полным сознанием полезной и славной своей жизни, поручив мне передать публике, что «умирает спокойно, будучи уверен в благодарности и справедливом суде потомства; а современников просит утешиться, но почтить, однако, его память сердечной слезою»... Мир праху твоему, великий человек и верный сын своего отечества! Оно не забудет твоих услуг. Нет сомнения, что недалеко то время, когда исполнится пророческий твой стих:

В портфелях покойного дяденьки найдено много неизданных его сочинений, не только стихов, философских изречений и продолжения исторического труда, столь известного публике под заглавием «Выдержки из записок моего деда», но также и драматических произведений. В особом портфеле, носящем золотую печатную надпись: «Сборник неконченого (d"inacheve)», находится множество весьма замечательных отрывков и эскизов покойного, дающих полную возможность судить о неимоверной разносторонности его дарования и о необъятных сведениях этого, столь рано утраченного нами поэта и мыслителя! Из этих-то последних отрывков я извлекаю пока один и возлагаю его на алтарь отечества, как ароматический цветок в память драгоценного моего дядюшки... Надеюсь и вполне уверен, что из груди каждого патриота вырвется невольный крик удивления при чтении этого отрывка и что не одной слезой благодарности и сожаления почтится память покойного!.. Вот этот отрывок.

Здесь рукопись прерывается... К сожалению, смерть не допустила Кузьму Петровича Пруткова вполне развить и довести до конца это в высшей степени замечательное произведение, вплетающее новую роскошную ветвь в лавровый венок моего бессмертного дядюшки!..

Произведение это помечено так: «11-го декабря 1860 года (annus, i)». Исполняя духовное завещание покойного, я поставляю священным для себя долгом объяснить, для сведения будущих библиографов, что Кузьма Петрович Прутков родился 11-го апреля 1801 года, недалеко от Сольвычегодска, в деревне Тентелевой; поэтому большая часть его сочинений, как, вероятно, заметили сами читатели, носит пометку 11-го числа какого-либо месяца. Твердо веря, подобно прочим великим людям, в свою звезду, достопочтеннейший мой дяденька никогда не заканчивал своих рукописей в другое число, как в 11-е. Исключения из этого весьма редки, и покойный не хотел даже признавать их.

Искреннейший племянник Кузьмы Петровича Пруткова и любимейший родственник его:

Калистрат Иванович Шерстобитов.

Второе посмертное произведение Кузьмы Петровича Пруткова

Для вящей характеристики Кузьмы Петровича Пруткова, как государственного человека и верного сына отечества, я привожу здесь еще один отрывок из портфеля, наполненного множеством неоконченных произведений покойного (d"inacheve). Это- проект, не вполне отделанный, на котором сделана пометка: «Подать в один из торжественных дней на усмотрение». Проект этот был написан в 1859 году, но был ли он подан и принят, мне не может быть известно по весьма малому моему чину.

Отставной поручик Воскобойников.

Примечание. На полях этого замечательного проекта, доказывающего светлый взгляд, государственный ум и беспредельную преданность покойного Кузьмы Петровича Пруткова нашему общему престол-отечеству,- сохранились драгоценные заметки, которые даровитый писатель и слуга намеревался развить при окончательной отделке своего предположения. Так, сбоку трактата о невозможности правильно судить правительственные мероприятия без наставнического указания верховного начальства, находится следующая заметка: «Подобно сему неопытный ребенок, будучи временно оставлен без руководителя и увлекаемый между тем прохладной тенью близлежащего леса, опрометчиво устремляется в оный от дому, не рассудив - о, несчастный!- что у него недостанет ни ума, ни соображения для отыскания обратной дороги. NB. Развить это прекрасное сравнение, особенно остановившись на трогательной картине, изображающей плачущих родителей, отчаяние провинившегося пестуна и раскаяние самого ребенка, страдающего в лесу от голода и холода». Из других замечаний почтеннейшего Кузьмы Петровича видно, между прочим, что он, исчисляя доход редакции с проектированного им официального издания и предполагая пустить оное по дешевой цене, вместе с тем признавал необходимым: «1) с одной стороны, сделать подписку на сие издание обязательною для всех присутственных мест; 2) с другой стороны - велеть всем издателям и редакторам частных печатных органов перепечатывать руководящие статьи из официального органа, дозволяя себе только повторение и развитие их; 3) сверх того, наложить на них денежные штрафы в пользу редакции официального органа за все те мнения, кои окажутся противоречащими мнениям, признаваемым господствующими, и 4) вместе с тем вменить всем начальникам отдельных частей управления в обязанность неусыпно вести и постоянно сообщать в одно центральное место списки всех, служащих под их ведомством, лиц, с обозначением: кто из них какие получает журналы и газеты, и не получающих официального органа, как не сочувствующих благодетельным видам правительства, отнюдь не повышать ни в должности, ни в чины и не удостаивать ни наград, ни командировок»... «Таким образом,-заключает достоуважаемый Кузьма Петрович Прутков,- правительство избегнет опасности ошибочно помещать свое доверие».

Надеюсь, что редакция не откажется поместить этот верный исторический документ в назидание потомства...

Искренне преданный и нежно любимый племянник покойного

Тимофей Шерстобитов.

В русской литературе есть некий таинственный классик. Его полное собрание сочинений (с обязательным приложением портрета) постоянно переиздаётся, биография досконально изучена; ему посвящены солидные литературоведческие труды. Известен и адрес в Санкт-Петербурге: Казанская, 28 (в советское время - Плеханова), в здании Пробирной палатки горного департамента Министерства финансов (ныне здесь Инспекция пробирного надзора Министерства финансов РФ). Знаменитый литератор занимал в этом доме казённую квартиру из восемнадцати комнат, поскольку являлся директором указанного государственного учреждения. Казанская улица берёт своё начало от Казанского собора на Невском проспекте. Следовательно, речь идёт о самом центре столицы империи. На доме давно пора бы установить мемориальную доску. Очевидно, сдерживает лишь то, что этого литератора никогда не существовало. Многие наверняка уже догадались, что речь идёт о Козьме Петровиче Пруткове.

Впервые это имя прозвучало в печати в 1854 году. Но и ранее, как следует из прилагаемой к полному собранию сочинений биографии, Козьма Прутков много писал «в стол», не мечтая о литературной славе. Выпустить в свет свои сочинения его побудило случайное знакомство с четырьмя молодыми людьми: Алексеем Толстым и его двоюродными братьями - Владимиром, Александром и Алексеем Жемчужниковыми. Обстоятельства их сближения чрезвычайно интересны и требуют подробного рассказа.

В 1850 году Козьма Петрович Прутков взял продолжительный отпуск с намерением поехать за границу (конечно, прежде всего, в Париж). После некоторого раздумья он решил в целях экономии подыскать себе спутника, владеющего иностранными языками. Соответствующее объявление было помещено в «Северной пчеле». В ту же ночь, часу в четвёртом, он был разбужен камердинером, доложившим, что какие-то молодые люди (двое из них - в придворных мундирах) требуют генерала. Пришлось подняться с постели и в халате и ночном колпаке выйти в прихожую, где Козьму Петровича действительно ждали незнакомцы: рослый богатырь в расшитом золотом мундире представился графом Толстым, остальные - Жемчужниковыми. Один из них осведомился, не объявление ли почтенного хозяина дома он прочитал сегодня в газете. Козьма Прутков подтвердил, что именно его. В ответ молодой человек заявил, что они специально приехали, дабы сказать, что никто из них в данный момент ехать за границу не может. После таких слов посетители вежливо откланялись и вышли.

Понятно, что Козьме Петровичу было уже не до сна. Утром он припомнил, что граф Толстой - ближайший друг наследника престола, а братья Жемчужниковы - сыновья сенатора и тайного советника. Впрочем, тем же вечером все четверо явились к нему с извинениями за свою проделку. Просто накануне вечером они были на придворном балу и никак не могли расстаться, пока Александр Жемчужников не вспомнил об объявлении в «Северной пчеле», которое случайно попалось ему на глаза. Козьма Петрович пригласил молодых людей в гостиную и за чаем прочёл им несколько своих стихотворений. Они были восторженно приняты. Молодые люди единодушно стали уверять Козьму Петровича, что такой талант просто преступно зарывать в землю.

Сразу же стоит заметить, что директор Пробирной палатки всегда именовал себя Козьмой (даже Косьмой), а не как принято - Кузьмой. Этим он словно подчёркивал, что он из той же породы, что и святые Косьма и Дамиан или Косьма Минин.

Один из братьев Жемчужниковых - Алексей Михайлович - впоследствии (как и Толстой) стал известным поэтом, но «в классики не вышел». Остальные братья - Александр и Владимир - также писали стихи, но это было всего лишь данью молодости. В истории русской литературы они остались единственно «создателями Козьмы Пруткова». Впоследствии Владимир Жемчужников писал известному историку и литературоведу Александру Николаевичу Пыпину:

«Все мы тогда были молоды, и „настроение кружка“, при котором возникли творения Пруткова, было весёлое, но с примесью сатирически-критического отношения к современным литературным явлениям и к явлениям современной жизни. Хотя каждый из нас имел свой особый политический характер, но всех нас соединила плотно одна общая нам черта: полное отсутствие „казённости“ в нас самих, и, вследствие этого, большая чуткость ко всему „казённому“. Эта черта помогла нам - сперва независимо от нашей воли и вполне непреднамеренно, - создать тип Козьмы Пруткова, который до того казённый, что ни мысли его, ни чувству недоступна никакая, так называемая злоба дня, если на неё не обращено внимания с казённой точки зрения. Он потому и смешон, что вполне невинен. Он как бы говорит в своих творениях: „всё человеческое - мне чуждо“. Уже после, по мере того как этот тип выяснялся, казённый характер его стал подчёркиваться. Так, в своих „прожектах“ он является сознательно казённым человеком».

Надо сказать, что для своей мистификации молодые люди сделали, можно сказать, гениальную находку. Пробирное дело (определение примесей в драгоценных металлах и нанесение специальных клейм на них) было учреждено указом Петра I от 13 февраля 1700 года. За клеймо взималась пошлина, чем и должна была заниматься Пробирная палатка. Известный экономист А. Н. Гурьев в своё время разъяснил, почему на месте руководителя этого учреждения мог оказаться такой комический персонаж, как Козьма Петрович Прутков:

«В старом министерском строе назначались директора только департаментов, „дураками“ они не были. Прутковской компании нужен был „авторитетный дурак“, и замечательно правильно и остроумно остановили они свой выбор на директоре Пробирной палатки. Уже словесный состав этого названия умаляет в глазах читателя „директора палатки“, а для людей, знакомых с бюрократическими учреждениями, оно било не в бровь, а в глаз. Дело в том, что почти в каждом министерстве, помимо учреждений, входивших в состав центрального управления, имелись ещё особые учреждения, тоже центрального характера, но с функциями чисто исполнительными. Они не занимались самым главным делом министерств (и, следовательно, директоров департаментов) - проектированием законов, а вели заведённое дело. В Министерстве финансов такими учреждениями были Пробирная палатка и Комиссия погашения государственных долгов. Оба учреждения находились на Казанской улице в казённых домах, с огромными квартирами для начальствующих генералов. Директорами этих учреждений делали заслуженных дураков, которых нельзя было пропустить в директора департаментов. Генеральский чин, большой оклад содержания и огромная квартира в восемнадцать комнат, разумеется, делали этих заслуженных дураков весьма авторитетными» .

Итак, уже мелькнуло выражение «прутковская компания», но в литературоведении более привычно говорить о «прутковском кружке»; этого определения и будем придерживаться далее. «Прутковский кружок» представлял собой своеобразный «весёлый союз» четырёх молодых людей. Об их проделках рассказывали множество анекдотов, большинство которых дошло до нашего времени (конечно, благодаря славе Козьмы Пруткова). Вообще-то такой кружок вполне соответствовал духу первой половины XIX века, когда даровитая дворянская молодёжь «куролесила» и таким образом находила выход своим молодым нерастраченным силам. В 1820-е годы «проказили» Пушкин, Антон Дельвиг и Павел Нащокин, в 1830-е - Лермонтов и Алексей Столыпин-Монго. Близкие друзья великих поэтов и вспоминаются ныне как бесшабашные удальцы, в любую минуту готовые принять участие во всяком рискованном похождении. В семействе Перовских склонность к «проказам», можно сказать, была наследственной. Внимательный свидетель эпохи Пётр Андреевич Вяземский вспоминал в «Старой записной книжке»:

«Алексей Перовский (Погорельский) был… удачный мистификатор. Он однажды уверил сослуживца своего (который позднее сделался известен несколькими историческими сочинениями), что он великий мастер какой-то масонской ложи и властью своею сопричисляет его к членам её. Тут выдумывал он разные смешные испытания, через которые новообращённый покорно и охотно проходил. Наконец заставил он его расписаться в том, что он бобра не убил .

Перовский написал амфигури (amphigouri), шуточную, весёлую чепуху. Вот некоторые стихи из неё:

Авдул-визирь

На лбу пузырь

И холит и лелеет;

А Папий сын.

Взяв апельсин,

уже не помню, что из него делает. Но такими стихами написано было около дюжины куплетов. Он приносит их к Антонскому, тогдашнему ректору университета и председателю Общества любителей словесности, знакомит его с произведением своим и говорит, что желает прочесть свои стихи в первом публичном заседании Общества. Не должно забывать, что в то время граф Алексей Кириллович Разумовский был попечителем Московского университета или уже министром народного просвещения. Можно вообразить себе смущение робкого Антонского. Он, краснея и запинаясь, говорит: „Стишки-то ваши очень-то милы и замысловаты-то; но, кажется, не у места читать их в учёном собрании-то“. Перовский настаивает, что хочет прочесть их, уверяя, что в них ничего противоценсурного нет. Объяснения и пререкания продолжались с полчаса. Бедный Антонский бледнел, краснел, изнемогал чуть не до обморока.

А вот ещё проказа Перовского. Приятель его был женихом. Вотчим невесты был человек так себе. Перовский уверил его, что и он страстно влюблён в невесту приятеля своего, что он за себя не отвечает и готов на всякую отчаянную проделку. Вотчим, растроганный и перепуганный таким признанием, увещевает его образумиться, одолеть себя. Перовский пуще предаётся своим сетованиям и страстным разглагольствованиям. Вотчим не отходит от него, сторожит, не спускает его с глаз, чтобы вовремя предупредить какую-нибудь беду. Раз всё семейство гуляло в саду. Вотчим идёт рука под руку с Перовским, который продолжает нашёптывать ему свои жалобы и отчаянные признания; наконец вырывается из рук и бросается в пруд, мимо которого они шли. Перовский знал, что этот пруд был не глубок, и не боялся утонуть; но пруд был грязный и покрытый зелёною тиною. Надобно было видеть, как вылез он из него русалкою и как Ментор ухаживал за своим злополучным Телемаком: одел его своим халатом, поил тёплою ромашкою и так далее и так далее» .

Вяземский приводит по памяти лишь один куплет (да и то неверно) из довольно большого стихотворения Алексея Перовского. Полностью оно звучит так:

Абдул-визирь

На лбу пузырь

Свой холит и лелеет.

Bayle геометр.

Взяв термометр,

Пшеницу в поле сеет.

А Бонапарт

С колодой карт

В Россию поспешает.

Садясь в баллон,

Он за бостон

Папу приглашает.

Но Папин сын,

Взяв апельсин,

В нос батюшки швыряет.

А в море кит

На них глядит

И в ноздрях ковыряет.

Тут Магомет,

Надев корсет

И жаждою терзаем,

Воды нагрев

И к ним подсев,

Их подчивает чаем.

То зря, комар

На самовар

Вскочив, в жару потеет.

Селена тут,

Взяв в руки жгут,

Его по ляжкам греет.

Станища мух,

Скрепя свой дух,

Им хлопает в ладоши,

А Епиктет,

Чтоб менует

Плясать, надел калоши.

Министр Пит

В углу сидит

И на гудке играет.

Но входит поп

И, сняв салоп.

Учтиво приседает.

Вольтер старик.

Свой сняв парик,

В нём яицы взбивает,

А Жан Расин,

Как добрый сын,

От жалости рыдает.

Кажется, что именно с этих стихов в русскую поэзию вошла «прутковщина». Но зачинателем её следует признать не Алексея Перовского, а знаменитого московского острослова Сергея Алексеевича Неёлова. Он устно отзывался стихами на любое событие, произошедшее в Москве. Неёлов сыпал экспромтами всюду - и в Английском клубе, и на балах, и в холостяцких застольях. Его стихи подчас были «не для печати» и редко записывались. Часто они представляли собой пародии на популярные произведения известных поэтов. Пушкин и Вяземский отдавали должное его отточенному языку. Подлинными последователями Неёлова стали Сергей Соболевский и особенно Иван Мятлев, поэмой которого «Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею» в XIX веке зачитывались. Друг Пушкина Соболевский вошёл в историю русской литературы своими устными эпиграммами. Мятлев был мастером так называемого «макаронического стиха», в равной степени бывшего двуязычным; в русские стихи вставлялись иностранные (чаще всего французские) слова и фразеологизмы. Это производило большой комический эффект, поскольку, как в поэме о тамбовской помещице госпоже Курдюковой, стихи вкладывались в уста человеку, толком не знавшему ни того, ни другого языка.

Главным заводилой «прутковского кружка» был Александр Жемчужников. Впоследствии он дослужился до крупных чинов, но до конца жизни пребывал едким острословом и шутником, не оставлявшим без внимания ни единой из встречавшихся ему нелепостей. Вот примеры его шалостей, которые приводит князь Владимир Мещерский в мемуарах (объектами шутовства молодого человека были всесильные министры юстиции и финансов - Виктор Никитич Панин и Фёдор Павлович Вронченко):

«Каждый Божий день по Невскому проспекту, в пятом часу дня, можно было встретить высокого старика, прямого как шест, в пальто, в цилиндре на небольшой длинноватой голове, с очками на носу и с палкою всегда под мышкою. Прогулка эта тем интереснее, что все видели графа Панина, но он никого никогда не видел, глядя прямо перед собой в пространство: весь мир для него не существовал во время этой прогулки, и когда кто ему кланялся, граф машинально приподнимал шляпу, но, не поворачивая и не двигая головою, продолжал смотреть вдаль перед собою. Отсюда стал ходить в то время анекдот про знаменитого комика Жемчужникова, который однажды осмелился решиться нарушить однообразие прогулки графа Панина: видя его приближение, притворился, будто что-то ищет на тротуаре, до того момента, пока граф Панин не дошёл до него и, не ожидая препятствия, вдруг был остановлен в своём ходе и, конечно, согнувшись, перекинулся через Жемчужникова, который затем как ни в чём не бывало снял шляпу и, почтительно извиняясь, сказал, что искал на панели уроненную булавку.

Не менее комичен анекдот про Жемчужникова, касающийся ежедневных прогулок министра финансов Вронченко. Он гулял ежедневно по Дворцовой набережной в 9 часов утра. Жемчужникову пришла фантазия тоже прогуливаться в это время, и, проходя мимо Вронченко, которого он лично не знал, он останавливался, снимал шляпу и говорил: министр финансов, пружина деятельности - и затем проходил далее.

Стал он проделывать это каждое утро, до тех пор, пока Вронченко не пожаловался обер-полицмейстеру Галахову, и Жемчужникову под страхом высылки вменено было более его превосходительство министра финансов не тревожить» .

Приведённый выше рассказ о первом знакомстве «прутковского кружка» с директором Пробирной палатки чрезвычайно напоминает их затею, жертвой которой стал известный военный писатель и придворный историограф Александр Иванович Михайловский-Данилевский (кстати, хороший знакомый отца братьев Жемчужниковых). Однажды, глубокой ночью, они подняли его с постели и заявили, что прибыли из дворца, дабы сообщить ему, что Николай I требует завтра к утреннему выходу представить ему экземпляр «Истории Отечественной войны 1812 года»; и это должен исполнить сам автор (то есть Михайловский-Данилевский).

В другой раз один из «прутковцев» в мундире флигель-адъютанта объехал всех известных петербургских архитекторов с приказом явиться утром в Зимний дворец, поскольку Исаакиевский собор рухнул и император в страшном гневе.

Вот ещё один анекдотический случай. На спектакли заезжей немецкой труппы «прутковцы» приходили с огромными словарями и во время действия шумно шелестели страницами, как бы выискивая непонятное слово. Иногда один из них в полный голос кричал в направлении сцены «Warten Sie»: (погодите. - В. Н.). Вообще, немцам особенно доставалось. Ночью шалуны объезжали немецких булочников и будили вопросом: есть ли у них пеклеванный хлеб? Услышав утвердительный ответ, глубокомысленно изрекали, что это замечательно, поскольку множество людей вообще лишены куска хлеба.

Хронологически первым произведением Козьмы Пруткова, включённым в его полное собрание сочинений, является одноактная буффонная пьеса «Фантазия», которой даже довелось увидеть огни рампы императорской сцены. «Фантазия» - плод совместного творчества Алексея Толстого и Алексея Жемчужникова (уже пробившего на сцену Александринского театра свою «комедию из великосветской жизни» «Странная ночь»).

Для А. К. Толстого это был отнюдь не первый опыт подобного сочинительства. В 1837–1838 годах он в письма из Красного Рога своему приятелю Николаю Адлербергу включил целый ряд шуточных драматических сценок с многочисленными намёками на большой свет, ныне расшифровке не поддающихся. В одном письме он даже просит «уничтожить сии строки по прочтении оных, ибо я могу нажить себе врагов среди наиболее видных фамилий империи».

По словам Алексея Жемчужникова, писали они «Фантазию» в одной комнате за разными столами. Соавторы разбили пьесу на равное число сцен; первую половину взял себе Толстой, вторую - Жемчужников. Последний вспоминал:

«Дело не обошлось без затруднений. Представьте, что во время считки два явления, из которых одно принадлежало Толстому, а другое - мне, оказались неудобными для постановки. Вы помните, конечно, в „Фантазии“ маленький антракт, когда сцена остаётся несколько времени пуста, набегают тучи, гроза, затем через сцену пробегает моська, буря утихает и на сцену являются действующие лица. Антракт этот был сделан вследствие того, что у Толстого явление кончалось уходом всех действующих лиц, тогда как следующее за тем моё явление начиналось появлением на сцене их снова всех вместе. Мы долго думали, как быть, и, наконец, придумали этот антракт» . Финал пьесы (вероятно, заключительный монолог Кутило-Завалдайского) был дописан Владимиром Жемчужниковым.

По-видимому, именно в это время возник и псевдоним «авторского коллектива». Алексей Жемчужников продолжает свои воспоминания:

«Когда мы уже всё дописали, мы не знали, каким псевдонимом подписать эту общую нашу пьесу. Служил тогда у нас камердинером Кузьма Фролов, прекрасный старик, мы все его очень любили. Вот мы с братом Владимиром и говорим ему: „Знаешь что, Кузьма, мы написали книжку, а ты дай нам для этой книжки своё имя, как будто ты её сочинил… А всё, что мы выручим от продажи этой книжки, мы отдадим тебе“. Он согласился. „Что ж, говорит, я, пожалуй, согласен, если вы так очень желаете… А только, говорит, дозвольте вас, господа, спросить: книга-то умная аль нет?“ Мы все так и прыснули со смеха. „О нет! говорим: книга глупая, преглупая“. Смотрим, наш Кузьма нахмурился. „А, коли, говорит, книга глупая, так я, говорит, не желаю, чтобы моё имя под ей было подписано. Не надо мне, говорит, и денег ваших…“ А? Как вам это понравится? Когда брат Алексей (гр. А. Толстой) услыхал этот ответ Кузьмы, так он чуть не умер от хохота и подарил ему 50 рублей. „На, говорит, это тебе за остроумие“. Ну, вот мы тогда втроём и порешили взять себе псевдоним не Кузьмы Фролова, а Кузьмы Пруткова. С тех пор мы и начали писать всякие шутки, стишки, афоризмы под одним общим псевдонимом Кузьмы Пруткова. Вот вам и происхождение нашего псевдонима» .

С первого взгляда кажется, что это просто «литературное предание». Так, не вполне понятно: почему, если была написана пьеса, далее речь идёт о книге. (Можно предположить, что у «прутковцев» уже были далекоидущие планы.) Однако Кузьма Фролов - реальное лицо. Он упоминается в дневнике Алексея Жемчужникова. Кроме того, в известных лишь фрагментарно мемуарах Софьи Хитрово, племянницы Софьи Андреевны Толстой, об этом старом камердинере, вместе с Владимиром Жемчужниковым гостившем зимой 1865 года в Красном Роге, говорится именно как о Кузьме Пруткове .

«Фантазия» была скоропалительно создана в декабре 1850 года. 23 декабря пьеса была представлена в дирекцию императорских театров, 29-го одобрена цензурой, передана режиссёру Куликову и 8 января следующего года поставлена на сцене. По нынешним временам - головокружительные темпы!

Представление закончилось скандалом. Присутствующий в театре Николай I, едва на сцене начали бегать собаки, демонстративно поднялся с места и уехал. При выходе изложи он сказал директору императорских театров А. М. Гедеонову, что подобной чепухи он никогда ранее не видел, хотя ему и пришлось сталкиваться с множеством глупостей. После ухода императора в зрительном зале поднялся гвалт. Положение спас любимец публики Александр Мартынов , произнёсший заключительный монолог (кстати, присутствовавшие приняли его за актёрскую импровизацию и проводили Мартынова аплодисментами). Как бы то ни было, «Фантазия» была сразу же изъята из репертуара.

Спустя более тридцати лет Алексей Жемчужников рассказывал о произошедшем в своём дневнике: «Государь Николай Павлович был на первом представлении „Фантазии“, написанной Алексеем Толстым и мною. Эта пьеса шла в бенефис Максимова. Ни Толстой, ни я в театре не были. В этот вечер был какой-то бал, на который мы оба были приглашены и на котором быть следовало. В театре были: мать Толстого и мой отец с моими братьями. Воротясь с бала и любопытствуя знать: как прошла наша пьеса, я разбудил брата Льва и спросил его об этом. Он ответил, что пьесу публика ошикала и что государь в то время, когда собаки бегали по сцене во время грозы, встал со своего места и уехал из театра. Услышавши это, я сейчас же написал письмо режиссёру Куликову, что, узнав о неуспехе нашей пьесы, я прошу его снять её с афиши и что я уверен в согласии с моим мнением графа Толстого, хотя и обращаюсь к нему с моей просьбою без предварительного с гр. Толстым совещания. Это письмо я отдал Кузьме, прося снести его завтра пораньше к Куликову. На другой день я проснулся поздно, и ответ от Куликова был уже получен. Он был короток: „Пьеса ваша и гр. Толстого уже запрещена по Высочайшему повелению“» . Обратим внимание, что и в этом рассказе фигурирует камердинер Кузьма Фролов.

Причин провала было множество. Прежде всего - плохая игра актёров, своих ролей не знавших и надеявшихся на суфлёра. Куликов был опытным режиссёром, но он считал «Фантазию» всего лишь пустяковым водевилем, какие десятками проходили через его руки; поэтому репетировали один-два раза, не более. Но главное, «Фантазия» оказалась злой и меткой, хотя и грубоватой, пародией на драматическую продукцию того времени, основанную на многочисленных нелепостях положений и лиц. В «Фантазии» всё было доведено до абсурда, хотя любое отдельно взятое явление повторяло то, что легко можно было отыскать в водевилях, имевших успех. Но театральная публика хотела видеть на сцене именно такие водевили, и поэтому пародия на них была обречена на негодующие свистки и шиканье.

Как и полагалось в то время, «Фантазия» была представлена вместе с другими водевилями; их было пять и пьеса «прутковцев» шла четвёртой по счёту. Первые три водевиля вполне отвечали вкусу публики, и естественно, что после них «Фантазия» показалась несусветной глупостью. Демонстративный отъезд из театра Николая I стал сигналом к взрыву возмущения. Возможно, он был бы ещё оглушительнее, если бы публика поняла, что авторы намеренно над ней смеются; но их сочли просто бездарностями.

Вновь злополучная «Фантазия» была поставлена только 23 апреля 1909 года Николаем Евреиновым на сцене театра В. Ф. Комиссаржевской в Петербурге. Спектакль был выдержан в стиле изящного гротеска и на этот раз вполне удовлетворил зрительный зал. Характерно, что афиша извещала: «На сцене будут бегать живые собаки». Больше (насколько известно) попыток поставить «Фантазию» не было, но, несмотря на её неудачную сценическую судьбу, этой пародийной пьесе довелось сыграть роль, схожую с ролью других попавших под запрет произведений русской литературы. А. К. Толстой и А. М. Жемчужников первыми высмеяли нелепый тогдашний репертуар отечественной сцены и едкими шутками поставили серьёзный вопрос о необходимости его обновления.

Первые стихи Козьмы Пруткова появились на страницах некрасовского «Современника» осенью 1851 года. Это были басни «Незабудки и запятки», «Кондуктор и тарантул», «Цапля и беговые дрожки». Надо сказать, что басни были напечатаны в тексте статьи одного из редакторов журнала - Ивана Панаева «Заметки Нового Поэта о русской журналистике». Панаев писал, что из числа многочисленных стихов, получаемых редакцией, он их особо выделил как произведения истинно замечательные. Басни были сочинены братьями Жемчужниковыми летом того же года в усадьбе Павловка Орловской губернии. Сначала Александр Жемчужников разразился басней «Незабудки и запятки», считая её просто обычной шуткой; остальные стали уже плодами коллективного творчества. О печатании никто не думал. Но «прутковцы» были вхожи в круг «Современника», где неоднократно их декламировали при всеобщем восторге. Басни вызывали гомерический хохот и сами собой просились на страницы журнала. Расхожей шуткой стали чьи-то слова, будто басни Жемчужникова превосходят басни Крылова. Но, конечно, не басни великого Крылова! К этому времени басенный жанр выродился и стал уделом второстепенных стихотворцев, не блещущих дарованием. Особняком стоят басни Мятлева, они уж совсем «прутковские».

Затем наступил перерыв на три года. Владимир Жемчужников вспоминал в письме Александру Николаевичу Пыпину:

«Эти басни уже зародили кое-какие мысли, развившиеся впоследствии в брате моём Алексее и во мне до личности Пруткова; именно: когда писались упомянутые басни, то в шутку говорилось, что ими доказывается излишество похвал Крылову и др., потому что написанные теперь басни не хуже тех. Шутка эта повторялась и по возвращении нашем в СПб. и вскоре привела меня с бр. Алексеем и гр. А. Толстым (брат Александр был в то время на службе в Оренбурге) к мысли писать от одного лица, способного во всех родах творчества. Эта мысль завлекла нас, и создался тип Козьмы Пруткова. К лету 1853 г., когда мы снова проживали в елецкой деревне, набралось уже очень достаточно таких произведений; а летом прибавилась к ним комедия „Блонды“, написанная бр. Александром при содействии бр. Алексея и моём. Осенью, по соглашению с А. Толстым и бр. моим Алексеем, я занялся окончательно редакциею всего подготовленного и передал это Ив. Ив. Панаеву для напечатания в „Современнике“».

На протяжении 1854 года опусы Козьмы Пруткова публиковались в этом самом популярном в России журнале из номера в номер, притом не только стихи, но и «Плоды раздумья» и «Выдержки из записок моего деда». Успех превзошёл все ожидания. Русская литература не знает другого примера столь поразительного творческого союза литераторов, сумевших подчинить единой цели свои индивидуальности.

Козьма Прутков появился в нужный момент, когда Бенедиктов (сегодня этого поэта редко вспоминают и почти всегда как эпигона романтизма) своей популярностью заслонил Пушкина. Случилось нечто поразительное. Ныне объекты пародий Козьмы Пруткова давно забыты; их упоминают только в комментариях. Но сами прутковские стихи живут и воспринимаются как нетленный литературный памятник. Обращаясь к читателям, директор Пробирной палатки обижался на критику, утверждавшую, что он сочиняет пародии. Нет, отвечал Козьма Прутков, я пишу то же самое, что и другие, а если они поэты, то и я поэт. Козьма Прутков стал равным в ряду стихотворцев средней руки своего времени, но ведь они и формировали литературный процесс. Впрочем, оговоримся. Козьма Прутков был далеко не равным в их ряду; он их превзошёл. Недаром Алексей Жемчужников под конец жизни сетовал, что творения Козьмы Пруткова расходятся гораздо лучше его собственных произведений.

Почти половина всего прутковского корпуса была опубликована в пяти номерах «Современника» за 1854 год в разделе «Литературный ералаш» под рубрикой «Досуги Козьмы Пруткова». В некрасовском кругу последние семь лет царствования Николая I (1848–1855) воспринимались как эпоха безвременья. После европейских революций 1848 года и дела петрашевцев никакие социальные вопросы обсуждать было невозможно, даже то, о чём свободно говорилось несколько лет назад. Оставалось только злословить в своём достаточно узком кругу. Но царившее мрачное настроение не могло быть постоянным; оно неизбежно прерывалось шутками и розыгрышами, которые чаще всего облекались в стихотворную форму. Создалась целая рукописная библиотека подобных «шалостей». Творения Козьмы Пруткова пришлись как нельзя кстати.

Неизбежен законный вопрос: насколько велик вклад А. К. Толстого в коллективный компендиум? Среди стихов ему полностью принадлежат: «Эпиграмма № 1 („Вы любите ли сыр“…)», «Юнкер Шмидт», «Письмо из Коринфа», «Древний пластический грек», «Память прошлого», «Мой портрет», «Философ в бане». Совместно с Алексеем Жемчужниковым написаны: «Осада Памбы», «Доблестные студиозусы», «Желание быть испанцем», «Звезда и брюхо»; с Владимиром Жемчужниковым - «На взморье». Короче, всё наиболее художественное из стихотворений Козьмы Пруткова. Что касается пародий на современных поэтов, то А. К. Толстой пародирует только полузабытого «грека с берегов Днепра» Николая Щербину; большая часть остальных опусов (в том числе знаменитый «Юнкер Шмидт») - «подражания» многочисленным русским провинциальным эпигонам Генриха Гейне. О пьесе «Фантазия» уже говорилось ранее.

Судя по всему, А. К. Толстому принадлежит идея цикла «Выдержки из записок моего деда». Скорее всего, именно он - замечательный мастер стилизации - написал большую часть «Выдержек». Надо сказать, что эта пародия на устарелый стиль «записок прошлого» была в то время также злободневна. Подобные извлечённые из пыльных сундуков «исторические материалы» переполняли журнал «Москвитянин», издаваемый Михаилом Погодиным. Маститый историк их просто обожал. Кстати, при первой публикации в четвёртом номере «Современника» за 1854 год «Выдержки из записок моего деда» были посвящены Погодину.

Трудно сказать, знал ли Фёдор Достоевский о творческом содружестве А. К. Толстого и братьев Жемчужниковых и был ли он посвящён в тайну творений Козьмы Пруткова; но этому литератору он отдал должное в «Зимних заметках о летних впечатлениях»:

«Есть у нас теперь один замечательнейший писатель, краса нашего времени, некто Кузьма Прутков. Весь недостаток его состоит в непостижимой скромности: до сих пор не издал ещё полного собрания своих сочинений. Ну так вот, раз напечатал он в смеси в „Современнике“ очень давно уже „Записки моего деда“. Вообразите, что мог записать тогда этот дебелый, семидесятилетний, екатерининский дед, видавший виды, бывавший на куртагах и под Очаковым, воротившись в свою вотчину и принявшись за свои воспоминания. То-то, должно быть, интересно было записать. Чего-чего не перевидал человек! Ну так вот у него всё состоит из следующих анекдотов:

„ Остроумный ответ кавалера де Монбазона. Некогда одна молодая и весьма пригожая девица кавалера де Монбазона в присутствии короля хладнокровно спрашивала: ‘Государь мой, что к чему привешено, собака к хвосту или хвост к собаке?’ Но что сей кавалер, будучи в отповедях весьма искусен, нисколько не смятенным, но, напротив, постоянным голосом ответствовал: ‘Никому, сударыня, собаку за хвост, как и за голову, взять невозбранно’. Сей ответ оному королю большое удовольствие причинивши, и кавалер тот не без награды за него остался“.

Вы думаете, что это надуванье, вздор, что никогда такого деда на свете не было. Но клянусь вам, что я сам лично в детстве моем, когда мне было десять лет от роду, читал одну книжку екатерининского времени, в которой и прочёл следующий анекдот. Я тогда же его затвердил наизусть - так он приманил меня - и с тех пор не забыл.

„ Остроумный ответ кавалера де Рогана. Известно, что у кавалера де Рогана весьма дурно изо рту пахло. Однажды, присутствуя при пробуждении принца де Конде, сей последний сказал ему: ‘Отстранитесь, кавалер де Роган, ибо от вас весьма дурно пахнет’. На что сей кавалер немедленно ответствовал: ‘Это не от меня, всемилостивейший принц, а от вас, ибо вы только что встаёте с постели’“.

То есть вообразите себе этого помещика, старого воина, пожалуй ещё без руки, со старухой помещицей, с сотней дворни, с детьми Митрофанушками, ходящего по субботам в баню и парящегося до самозабвения; и вот он, в очках на носу, важно и торжественно читает по складам подобные анекдоты, да ещё принимает всё за самую настоящую суть, чуть-чуть не за обязанность по службе. И что за наивная тогдашняя вера в дельность и необходимость подобных европейских известий… Напяливали шёлковые чулки, парики, привешивали шпажонки - вот и европеец. И не только не мешало всё это, но даже нравилось. На деле же всё оставалось по-прежнему: так же отложив де Рогана (о котором, впрочем, только всего и знали, что у него весьма дурно изо рту пахло) в сторону и сняв очки, расправлялись со своей дворней, так же патриархально обходились с семейством, так же драли на конюшне мелкопоместного соседа, если сгрубит, так же подличали перед высшим лицом».

При первых залпах Крымской войны Козьма Прутков замолчал почти на пять лет. Его создателям было уже не до шуток и литературной игры.

В дальнейшем Алексея Константиновича Толстого увлекли новые замыслы. Он фактически отошёл от «прутковского кружка». Среди произведений Козьмы Пруткова, появившихся на рубеже 1850–1860-х годов, уже нет - кроме двух-трёх мелких стихотворений - ничего существенного, что можно было бы приписать перу А. К. Толстого; всё прочее принадлежит Жемчужниковым.

Цит. по: Жуков Д. А. Козьма Прутков и его друзья. М., 1983. С. 313.

См. пословицу: «Убить бобра - не видать добра».

Вяземский П. А. Старая записная книжка. М., 2000. С. 206–207.

Мещерский В. П. Воспоминания. М., 2001. С. 52.

Цит. по: Жуков Д. А. Козьма Прутков и его друзья. М., 1983. С. 184.

Цит. по: Жуков Д. А. Козьма Прутков и его друзья. М., 1983. С. 213–214.

См.: Лукьянов С. М. Вл. Соловьёв в его молодые годы. Пг., 1921. Кн. III. Вып. 1. С. 238.

Александр Евграфович Мартынов (1816–1860) - выдающийся актёр, игравший на сцене Александринского театра в водевилях, пьесах А. Н. Островского, И. С. Тургенева и др.; считается одним из основоположников русской школы сценического реализма. - Прим. ред.

Цит. по: Жуков Д. А. Козьма Прутков и его друзья. М., 1983. С. 185–186.